Е.С. Роговер
ПОЭТИЧЕСКИЙ МИР ДМИТРИЯ КИРШИНА
Среди петербургских поэтов рубежа XX и XXI веков видное место занимает Дмитрий Киршин, человек, наделённый ярким и самобытным талантом.
Одной из заметных особенностей его стихов является постоянная обращённость их автора к традициям русской и мировой поэтической культуры. В очаровательной юмористической пьесе «На огонёк», открывающей сборник «Искушение» (1998), оживают мотивы пушкинской «Пиковой дамы»; стихотворение «Я опять влюблена…» написано – по примеру Фета – от лица женщины; в другой поэтической вещи – «К вершинам духа – путь окольный…» ощущается дыхание старой провансальской поэзии (оно чувствуется в отрицании какого-либо ханжества, в остранённом осмыслении понятия «здоровый дух», в парадоксальных утверждениях типа «ведь грех – понятие святое»); в «Мефистофеле» поэт откликается на фаустовскую тему; в озорной шутке «В помощь начинающим грешникам» воскресает образ Дон Жуана. Эти примеры можно увеличивать бесконечно.
Вбирая в свой поэтический мир разнородные художественные мотивы, Д. Киршин словно примеривает свою музу к любимым или иронически воспринимаемым предшественникам, попутно усваивая их мастерство и своеобразие стилистических приёмов. На этой основе возникают пародии, скажем, «Николаю Некрасову», где последнее четверостишие как бы «взрывает» своей иронией всё то, что передано в стихах, заключённых в кавычки, или явно пародийное стихотворение «Игорю Северянину». Нередко Д. Киршин обращается к поэтической стилизации, образцами которой можно считать «Анне Ахматовой» и «Борису Пастернаку». В последнем из этих стихотворений строка «А на дворе, должно быть, вечность» представляет то, что ныне принято называть интертекстуальностью. Иногда поэт прибегает к таким жанровым формам, как памфлет – «Как призраки мучительного бреда…» (выпад против тех искусствоведов, которые призваны «слагать каноны величавой лжи!»). Владеет Киршин и искусством лапидарной эпиграммы, примерами которой следует назвать «Игру в классики» (три портретные зарисовки – живописца, музыканта и режиссёра, великолепные по остроте, хотя и лишённые конкретных адресатов), «Кипит восторг во мне…», «Калиф на пять шальных минут…». В последнем случае поэт высмеивает всегдашнюю, в разные века неизменную дворцовую шушеру, где всякий, будучи королевским шутом, мнит себя самим королём. Автор остроумно переиначивает известный фразеологизм «Калиф на час», превращая его в «Калифа на пять шальных минут». Новоявленный двуликий Янус получает здесь же графическое воплощение на страничном рисунке и в чёрном силуэте на задней обложке книги.
Совершенно оригинальный жанр, который постоянно разрабатывает Д. Киршин, – «бисер», иронические однострочные (реже двухстрочные) стихи. Они периодически возникают «цепочками» среди стихотворений поэта и, как всякий бисер, украшают страницы сборников, сверкая жемчужинками искрящегося юмора. Достаточно привести некоторые из этих строк, чтобы составить о них яркое представление: «Сегодня ты неузнаваемо прекрасна», «Как ты могла уйти к другой?!», «Как сладко не спалось мне этой ночью!», «Любимая, который час мы вместе?», «Так вы женаты? – Не всегда» и другие. Лаконизм и лапидарность этих иронических строк очевидны. В названных жанрах проявляется великолепное авторское владение юмором, шуткой. Остроумие сказывается и в произведениях более традиционных форм. Можно назвать такие стихи, как «Эпиталама», «Подружкам», «Конец уму, всесилию…», «Сегодня я с любовию повенчан…» Вспомним: лирический герой исполнен очарования от красок окружающей природы, от великолепия возлюбленной. Его признания полны восторгов, восклицаний, междометий, цитат. Он произносит:
«Какая ты, о лучшая из женщин!..»
Следует повтор: «Какая ты…». И вдруг, после паузы, герой то ли проговаривается, то ли любуется собственной доблестью, то ли язвительно иронизирует: «… по счёту у меня?»
Д. Киршин привержен и к другим жанрам, таящим в себе огромные художественные возможности. Интересен мелодраматический фарс «Искушение», в развитии действия которого попеременно доминируют разные эмоционально-эстетические начала: то сентиментальное, то фривольное, то драматически-решительное… Поэту подвластны различные формы драматизации стиха, что видно в таких вещах, как «Самаритяне» (они построены как острый драматический диалог обывателей) и упомянутое уже «Искушение».
Особо следует сказать о «Поэме на песке». Она обнаруживает новые грани дарования Д. Киршина. Во-первых, присущую поэту склонность к «переселению» в различные эпохи, чаще всего в XVIII и XIX века. В данном случае речь идёт об открытии пансиона благородных девиц, и перед читателем предстаёт пленительный мир девушек-смолянок, воспетых в живописи Д. Левицким, а одновременно картины быта пансионов иных эпох. Здесь раскрывается парковая культура прошлого, поэзия грёз, «томных чар», причудливых эльфов, фей, Пьеро и Арлекинов. «Тропой минувшего влекомы, / По следу времени пройдём», – приглашает автор, и мы по его воле оказываемся на этой «тропе минувшего», наслаждаясь зарисовками явлений старой культуры, мастерской ретроспективой, легкостью письма поэта, искусством иронической стилизации. В этом отношении поэму можно уподобить полотнам и акварелям А. Бенуа и К. Сомова, где причудливо перекрещиваются черты отечественной и французской культур. Не случайно в языке поэмы сплавлены галлицизмы (французская лексика) и незабвенные русские эвфемизмы (типа «выплыть за буйки») стародавней эпохи. В «Поэме на песке» проявляется и такая особенность стихов Киршина, как их живописность. Наша аналогия с художниками поэтому не случайна.
Живописность слова поэта сказывается и в таких его произведениях, как «Смеркается…» (здесь мы находим строку: «минуты застывают изысканным узором»), «Дикарка» (в ней обращают на себя внимание стихи: «Я к тебе приплыву золотистой закатной дорогой, / Серебристой тропой возвращусь в полнолунье домой»), «Предзимнее расставание» (запоминается образ: осыпались «дней золотые лепестки»). «Бисер» тоже окрашен в цвета: то он розовый, то зелёный, то серый, то жёлтый.
По мере поэтического развития Дмитрия Киршина как поэта происходят заметные изменения в репертуаре его стихов, в выборе тем, мотивов, образов и художественных форм. Об этом свидетельствует новый сборник «Философская лирика» (1999), само название которого говорит о новых предпочтениях и изменившейся направленности. Знакомство с содержанием этой книги стихов в этом красноречиво убеждает.
Поэт и раньше тяготел к осмыслению возвышенного, к интерпретации библейских сюжетов. Уже упоминались «Самаритяне», можно вспомнить о стихотворении «Был день седьмой. Природа отдыхала…», представляющем собой лирический монолог ветхозаветного Адама, одного из первых людей на земле. Ныне в сборнике философской лирики подобные темы становятся определяющими.
Один из разделов новой книги называется примечательно: «От Бога – сквозь сиротство – к Богу». Этот подзаголовок определяет не только направленность данного цикла стихов, но и содержание всего сборника в целом. Раздумье о вере занимает важное место в тематике этих стихов. Иногда поэт позволяет себе лёгкое роптание на Всевышнего, на его бессилие («Нежданный снег убил цветущий сад…», жалобы на «скудность Божьих подаяний» («Что мы бедны – тому виной…»), что вызвано состраданием к нищим и сирым, но поэт социальную тему тут же переключает в духовный план и ищет объяснение бедности в «жадном безверии людском». Автор стихов, безусловно, исполнен благостной признательности Богу за всё сущее и убеждён в том, что бытие земное обусловлено Божьим промыслом («Бог так велел…»). К небу, высшим сферам, к Богу устремлена душа поэта и его героев, что даёт им свет и надежду, и, напротив, «тяжёлый крест – дорога без креста» («Сиротство»).
Другие раздумья поэта – о власти и её соблазнах («Идти во власть… Как в омут с головой!..»). Соблазн этот чреват возможностью «отринуть совесть, позабыть о чести», «идти по трупам, накликать беду». И оттого герой Киршина намерен избежать подобных грехов и найти пути к освобождению от них. Человека подстерегает бездна, и размышления о ней закономерно приводят поэта к усвоению тютчевских традиций. Мотивы края, предела, бездны ощутимы в таких стихотворениях Д. Киршина, как «Матери», «Вера», «Предел». Автора не покидает ощущение того, что «земля уходит из-под ног», что человек оказывается у некой границы, роковой черты. Раньше поэту приходилось, и он в этом чистосердечно признаётся, «бежать от смут, отеческих тревог». Теперь же само это бегство кажется ему пределом несчастий и бездной. «Я певец этой бездны», – объявляет поэт-мыслитель.
На почве этих медитаций возникает гамлетовская тема, рождается ситуация выбора смерти, сна – и жизни, исполненной терзаний и борений. В стихотворении «Святость» поэт приходит к временному убеждению, что смерть лучше жизни, что «быть опасно и грешно», а «не быть» – благо. Такая ситуация открывается перед Иоанном Кронштадским, памяти которого посвящён этот траурный реквием. У людей того трагического поколения, по существу, не было альтернативы, и исход был определён. Несколько по-иному в стихах осмысляются ситуации иных времён; поэт утверждает светлый взгляд на жизнь и исповедует жизнелюбие. Однако и в стихотворениях «Я странствую по краю бытия…», «Забыта жестокость власти…», «Апокалипсис» сохраняется трагедийное мироощущение. В миниатюре «Прощаю… Что моё прощенье…» лирический герой Киршина ощущает себя «тварью дрожащей», что вызывает в памяти родственный мотив в стихах Пушкина («Подражания Корану»), в прозе Достоевского, в лирике Блока. И совсем не случайно в названном стихотворении Киршина вновь возникают образы бездны и жизненного края и звучит трагическое эхо с различимым словом «Исчезну…». Так философские темы жизни и смерти, бытия и инобытия, выбора и ответственности личности за этот выбор становятся особо значительными и доминирующими в новом сборнике стихов.
Ныне Киршин не довольствуется воссозданием отдельных картин забытых эпох; он предлагает широкое осмысление истории в целом («Живём, как на передовой…», «Возмездие»). Теперь у поэта мелькают не тени и призраки далёкого прошлого, а роковые даты (1914, 1917, 1937), названные им «числами Зверя». Оживает блоковская традиция воссоздания роковых минут истории («На поле Куликовом») и образа Немезиды; возникает и гоголевский образ Тройки-Руси («Возмездие»), данный, однако, не в эпическом, а трагедийном контексте:
«Веком загнана Тройка-Русь –
Ни души, ни огня, ни следа!..»
Мы не всегда можем согласиться с интерпретацией Киршиным отдельных исторических фигур, например Тухачевского в стихотворении «Ставка», где он предстает «тузом» «державной ненависти», одетым в «шулерский мундир». Нужно помнить, что этот одарённый полководец стал трагической жертвой в кровавой мясорубке 37-го года. Но нельзя отказать стихотворению в силе и художественной экспрессии.
В «Философской лирике» кристаллизуется высокая гражданская тема поэта. Стихи об Отечестве зазвучали здесь в полную силу. Миниатюра «Родина», которой открывается основной корпус книги, даёт сложное, двуединое представление об Отчизне. Она и пронизана верой (и потому истово стремится в Божий храм), и объята борьбой (и оттого открыта гибельным ветрам). Думается, что эта очень ёмкая характеристика Родины может быть воспринята как ответ Тютчеву, который затруднялся понять Россию умом. Оформленная как четверостишие, похожее на катрен Тютчева, эта миниатюра предлагает именно так, а не иначе, понять Россию и умом, и сердцем, и энергией веры.
Та же тема Родины звучит в стихотворении «Я странствую по краю бытия…». Лирический герой поэта неразрывен с Отчизной, ощущает свою сращённость с нею, свою ответственность и долг перед нею:
«Мне Родиной завещана вина –
Избыть её, испить её до дна…»
Человек оказывается перед лицом Отечества, ликом века и Бога. Оттого-то и сама личность вырастает в изображении Киршина из согбенного раба, «твари дрожащей» в выпрямленного и могучего Человека, Пророка, обретающего свободу и мудрость («Возьми меня в пустыню, Моисей…»). Интерпретируя эту тему, Киршин развивает лермонтовские мотивы, намеченные в стихотворениях «Пророк», «Поэт», «Кинжал». У автора «Философской лирики» эти мотивы по-своему обогащаются в таких вещах, как «Минувший век явил пророка…» и «Я мог бы жить на подаянья…». Лирический герой этих произведений готов «идти дорогой осмеянья» и терпеть все муки и страдания, некогда выпавшие на долю лермонтовского скитальца. Но его должны одушевлять и вести вперёд не только «правды чистое ученье», но и вера, любовь и надежда:
«…жить в России без надежды –
Я никогда бы не рискнул!»
Эта светлая вера окрыляет героя Д. Киршина («Криком птицы ночной…»), устремляет его к «вечным далям», наполняет его порыв исключительной силой и радостью озарений. Это светлый герой, хотя нередко ему приходится идти кругами дантовского ада («Там, где распяты истины святые…»). Вот почему, вступая в стихотворении «Хранитель» в полемику с Есениным как автором поэмы «Чёрный человек», Киршин рисует нового двойника – Светлого человека, во многом идентичного его лирическому герою. Примечательно, что свой взор этот двойник устремляет не в сторону заката, а к сиянию обнадёживающего рассвета.
Гражданская направленность новых стихов Д. Киршина обусловила появление в его новых сборниках (один из них подготовлен к печати) таких конкретных тем, как ужасы репрессий революционных лет и тридцатых годов («Матрос»); безмерность утрат («С каждой новой потерей…»); трагедия приговорённых в годы культа личности («Осень, мёртвым своим золотом…»); поруганное детство и забытые дети («Весь день живу с душой в разладе…»); мёртвые и живые («Апокалипсис»), кошмар войны («Сестра»).
Интерпретация философских мотивов быстротекущего времени, вечности, безграничной вселенской шири («Воин») не исключает для Киршина раскрытия переживаний личности, обращения к теме души человека, в особенности лирического героя поэта. Этим мотивам посвящены такие стихотворения, как «Откройте дверцу» и «Одно вам завещаю». Поэт проникновенно пишет о воспарении души («Вера»), о зрелости её, временной её утрате («Тоскливым и сумрачным зимним днём…»), согласии с душой («Одно вам завещаю в спасение…»), о её диалоге с Временем, о драматизме любовных переживаний («Ярость любви»). Здесь актуальными оказались лермонтовские интонации любви-презрения, переданные в монологе, обращённом к предавшей героя женщине; щемящие есенинские выражения любовного чувства, сыновняя преданность матери. Но все эти переживания у Киршина переданы по-своему, свежо, в соответствии с общей философской направленностью его стихов.
Когда поэт снова обращается к стилизации, например «Песни о Буревестнике» Горького, он увлечён не только передачей индивидуальной манеры избранного им автора, но и раскрытием связи творческой личности с породившей её эпохой и окружающей действительностью («Над седой равниной мира…»).
Значительно обогащается художественная палитра характеризуемого поэта. Он особенно часто теперь драматизирует стихи. Такие лирические произведения, как «Предчувствие», «Ночь во дворце…», «Я слышал, пастырь, ты почти не рад…», строятся как маленькие пьесы, в которых слышатся острый диалог, реплики, авторские ремарки. Но в центре таких пьес обычно оказывается монолог, более или менее развёрнутый, великолепно характеризующий изображаемого героя. Это монолог горбатого шута («Ночь во дворце. В кругу теней…»), развёрнутое высказывание Сони, перебиваемое её же репликами заклинаний («Софье Раскольниковой»), яркий монолог медсестры из военного медсанбата («Сестра»), исповедь матроса («Матрос»), «размышление» родившегося младенца («Кричащий, маленький, смешной…»). Микромир в этих стихах мастерски вводится в широкий макромир динамичной жизни.
Наряду с драматизацией стихов обогащается музыкальность их звучания. В этой связи можно назвать такие лирические пьесы, как «Смеркается. Минуты застывают…», «Живём лишь раз!..» (поэт упоминает тут «Ночную серенаду» Моцарта), «Могу ли я утешить вас…» (в стихотворении звучит траурная месса и симфония любви). Особая ритмика, рифмовка и звукопись этих и других стихотворений усиливают их мелодизм. Поэт избирает многообразные строфические формы, репертуар которых неизменно расширяется: то это моностихи, то двустишия, то трёхстишия, совсем не похожие на японские хокку («Отзвуки»), то катрены, пяти-, шести-, восьмистишия со строками близкой или различной длины («Памяти Цветаевой»). Д. Киршин проявляет редкостную чуткость слуха, передаёт нюансы красок, чувств и переживаний, использует кольцевые формы («Ночь во дворце…»), анафоры и повторы, добивается афористичности звучания своих строк («Забвение мёртвых – погибель живых»), обогащает интертекстуальность произведений, вкрапливая в стихи цитаты, изречения и автоцитаты («На круги своя (А. Ахматовой)»). Иногда строки поэта насыщаются символами (Дом, Слово, Свеча, Завет, Время). Стихи сверкают игрой слов («преступно неприступна»), яркими метафорами («звёздная вуаль»), оксюморонами («маститый червь», «величавая ложь»), неологизмами («разненавидеть», «от успеха матерея», «гонорея от восторга»), комическими литотами («От смут житейских далеки… микробы»), резкими контрастами («низшая тварь мироздания»).
Все эти разнообразные средства художественной изобразительности и выразительности Д. Киршин умело подчиняет неистощимым замыслам своих стихов, которые можно признать самобытным, весомым и значительным вкладом в сокровищницу петербургской и – шире – российской поэзии.
Сентябрь 2005 года