А.Д. Ахматов
ДМИТРИЙ НИКОЛАЕВИЧ КИРШИН
(XXII конференция молодых писателей Северо-Запада)
Здесь мы имеем дело с гладкописью. Автор умеет выдерживать правильно размер, он не забывает стопу, не пропускает слогов, что так характерно для молодых поэтов. Также он умеет выдержать изначально взятую строфу, чётко с первой и до последней строфы довести до конца то количество строк и то чередование рифмовки, какое было вначале. Он знает, что такое рифма, вернее, не употребляет далёких друг от друга так называемых «сомнительных» рифм, типа «палка–селёдка» или «пора–привстав», как это порой встречается у Богдановой или Сапогова (фамилии участников Конференции – Д.К.). И уверяю вас, что это уже немало. Всё зависит от того, сколько автору при этом лет. Если 16 – это великолепно, это гарантия, что перед нами стремительно развивающееся дарование. Если же 35 – то перед нами беспросветный графоман. У Дмитрия Николаевича всё на грани, на пределе, так сказать, – ему 29. С одной стороны, это не так уж и много, быть может, он стал писать недавно, а с другой стороны, в этом возрасте уже умер Лермонтов.
Итак, мы рассмотрели, что есть у Киршина, теперь же посмотрим, чего у него нет. Если делать серьёзный, аргументированный разбор по строчкам, то нет у него, прежде всего, чувства сопряжения слов между собой:
«Потомки сотворят гранитного кумира,
Послание добра в безмолвии сокрыв».
Что хотел сказать автор? Сокрыв – в смысле «вложив» или сокрыв в смысле «утратив»? Это же нужно ещё сказать!
«Не Свет закончится, но – тьма!
Спадёт извечная сума…»
Что значит «спадёт»? С кого, куда? Как не по-русски это всё звучит, как неуклюже выглядит:
«Патриций, вьющийся иглой».
Как автор представляет себе «вьющуюся» иглу? Вероятно, он перенёс выражение «сколь верёвочка ни вейся» на нить, а там уж и до иглы недалече. А вот ещё:
«Ты наряжался палачом
Под пышным алым балахоном».
Понятно, что имел в виду автор, но ведь по логике языка, к которому так невнимателен Киршин, выходит, что герой наряжался под балахоном. То есть даже и видно не должно быть, как он под балахоном наряжается.
Теперь коснёмся рифм. Несмотря на то, что говорилось вначале, одно из самых слабых мест Дмитрия Николаевича – именно рифмы. Беру рифмы только из одного стихотворения и делаю это намеренно – я не собирал их по всему сборнику, это всё находится на площади одного стихотворения: «преддверия–безверия», «быстротечности–вечности», «страдания–молчания», мгновение–откровение», «послание–молчание», «недоговорённости–проторённости», «прекрасного–неясного».
Ничего не замечаете странного? За рифмы уже Пушкину приходилось оправдываться: «…Уж и так мы голы, отныне в рифмы буду брать глаголы». А что происходит здесь? Здесь, как мы видим, рифмуются, в основном, существительные, поставленные в одинаковом падеже, или однотипные прилагательные. Думаете, я предвзято подошёл к неудачному стихотворению? Отнюдь! Вот почти программное: «Властитель ночи пал на трон…» Читаем: «свинцовым–дворцовым», «старинным–длинном», «погрозил–вонзил», «судьбою–собою», «шарманщик–обманщик», «послами–кандалами», «дворянских–цыганских», «бесталанный–самозванный».
И так по всей книге. Даже там, где падежные окончания не полностью одинаковы, всё равно свежести рифм нет, всё угадывается и просчитывается заранее. А ведь ещё Маяковский чудесно писал об этом почти сто лет назад в статье «Как делать стихи».
В бильярде существуют такие шары, которые близко к лузе стоят, их бить неэтично, а иногда просто запрещено. Ну, ударь разок, незаметно, а что уж всю игру-то по ним лупить?
Теперь подойдём к вещам более метафизическим и неуловимым, нежели ловля конкретных «блох», которые так и скачут по страницам книги «Пробуждение». Поговорим об эстетике. Ни одного конкретного образа, ни одной реалии современной жизни, ни одной детали, говорящей об авторе и о том времени, в котором он живёт. Эстетика конца XIX века. Я понимаю, когда поэт в своей эстетике находится в XXI веке, уходит вперёд, но когда он остаётся, простите, в прошлом столетии, это уже нехорошо. Посмотрим на лексику: не запах, а благоухание, не губы, а уста, не молодая, а младая, не музыка, а музыка, не мечты, а грёзы, не глаза, а очи. По тематике же это – чистейший символизм. Отвлечённые понятия, зыбкие рассуждения, беспредметные философствования, о которых автор имеет очень смутные понятия и которые по вышеозначенным причинам донести до читателя не может. Это и христианство, перемешанное почему-то с восточными идеями переселения душ, перевоплощения (цикл из «Вечной жизни»), и эллинским язычеством («Мне снится жизнь…»), и дьяволиада с бесконечными победами зла над добром и искренними детскими гореваниями по этому поводу, и путаница с Чёрными и Белыми ангелами из «Знамения». Возникает вопрос: во что верит автор? Самый простой и утилитарный вопрос – экуменист он, православный, буддист? Автор может верить во что ему заблагорассудится, я же как читатель просто хочу конкретики. Я хочу знать, чем он дышит, что его заботит и волнует, а нахожу лишь пространные рассуждения на темы мирового зла, божественного провидения и других столь же невещественных дел. Хотелось бы дружески пожелать Дмитрию Киршину написать о том, что он действительно знает и чувствует. Хватит купаться в грёзах. Напишите о своей маме, о ссоре с любимой, о том, как вас не подвёл в трудную минуту друг, о грязном подъезде, наконец, куда вы ходите каждый день. Поэт живёт будущим, настоящим, в крайнем случае, но не прошлым. Поэт формирует язык, видоизменяет его, а не консервирует устаревшие формы.
Хотелось бы, чтобы Дмитрий Киршин обратил внимание и на собственные достижения, а таковые есть. Это работа со звукописью: «Журавлиный мираж покидает Россию…», интересные логические ходы: «…как просветлённы сумерки…», «как это страшно – быть детьми…», «Тяжёлый крест – дорога без креста…», а также просто сверкнувшие кое-где образы: «Я отплываю в мир иной – рубите струны!», «И мог бы жить, да жаждать не могу…», «Ночного мотылька сердцебиение…» и др. К сожалению, их не так уж много. Внезапно, ещё раз перечитывая его книжку, нашёл такое откровение, почти подарок за долгое, беспросветное чтение:
«Неимущие… отдаются небесам на поруки».
Хотелось бы пожелать Дмитрию Николаевичу прийти в конце концов к таким пронзительным и ярким образам.
11 апреля 1997 года