Анатолий ЛЕБЕДЕВ
(ВОНТЕР ЛАК, Екатеринбург).
Презентация книги «Кино облаков»
|
Рождество
Лучи Вифлеемской звезды
от ветра веков не погасли.
Земля, океаны воды,
ребёнок, Мария и ясли.
Как первый младенческий взгляд
и матери спелое млеко,
лучи Вифлеема летят
и тают в душе человека.
Розовые астры
Не устаёт присматриваться смерть
к браваде жертвы, устремлённой в лето.
Уже висит цветов замёрзших плеть,
но розовые астры, что задеты
ночным морозом, всё ещё горят
росой лучей и жёлтой серединой.
И солнце каждый день благодарят,
хоть осенью цвести невыносимо…
* * *
Сбросила берёза листья на траву
и пошла искать по миру счастья.
Дождики хмельные у неё живут
и целуют белые запястья.
Песни холостяцкой боли и тоски
сиплый ветер ей поёт и стонет,
сватается, плачет, сердце жмёт в тиски
и качает ветреную, клонит.
Холодно берёзе с ветром танцевать,
горькую глотая с каждой тучей,
но ведь с кем-то надо горе заливать,
если бросил август (самый лучший)…
Солнце вытирает мокрые глаза,
золотом заглядывает в сердце.
К молодости лету повернуть нельзя.
А любовь пытается согреться.
* * *
«Кремация недорого» – в трамвае
рекламой загорожено окно.
Как ни везёт железная кривая,
НЕДОРОГО догонит всё равно.
А за окном напротив май напыщен
и флаги тёмно-красные текут.
Я жив ещё, хочу любви и пищи.
Я пересяду на другой маршрут.
* * *
На море ветер – и в кафешке пусто,
официанты царствуют в тоске,
и музыка битлов светло и грустно
окрашивает брызги на песке.
Соль на стекле, лимон и маргарита,
оливки и подсушенный миндаль.
Текила в подсознании разлита,
как по июлю ледяной февраль.
Мне некуда сегодня торопиться,
и шторм сорвал сигнальные буйки.
Но в памяти не захлебнутся лица,
они плывут, любимы и близки.
Зачем, зачем за дальними горами
тяжёлым снам над вóлнами кружить?
Я думаю, живу и плачу с вами…
Живым и мёртвым хочется пожить.
* * *
У кошки котят утопили,
оставили только двоих.
Она после родов, не в силе,
мяучит детишек своих.
Покормит беспомощных, робких –
и снова на поиски тех…
Ей нужно в картонной коробке
собрать обязательно всех.
Осенний рассвет
Восшелестел рассвет осенний
холодным воздухом листвы,
и ветер сонных воскресений
сдирает кепку с головы.
Роскошна праздная природа.
Её торжественный круиз
в шезлонгах золотой свободы
плывёт, как старческий каприз.
Торчат раздетые деревья,
царапают небесный свод.
И облаков цветные перья
поднимут солнышко вот-вот.
Немного до зимы осталось
открытой ране октября.
Но верит сморщенная старость,
что лето прожито не зря.
* * *
Вода под мостом неопасна,
на дно не утащит с крестом,
она не волнует напрасно,
ведь это – вода под мостом.
Её глубина неизвестна,
и холод в пространстве пустом,
и вкус ни солёный, ни пресный,
движение – всё под мостом…
Вот так и война не тревожит,
пока не почувствуешь ты
однажды на собственной коже,
что взорваны наши мосты.
Титаник
Чёрный месяц висит в золотых небесах
и со звёзд собирает пыльцу.
Обе стрелки сцепились на полночь в часах.
Понедельник подходит к концу.
«Оставайся, сказала, на улице ночь,
на работу пойдёшь от меня,
я отправила к маме заранее дочь,
у тебя за границей семья».
«Я отправила к маме» – не повод любить.
Поцелуи и кофе – не в счёт.
Мне пора бы уехать, но вторником жить
начинают и руки, и рот.
«Оставайся». Твой взгляд подтверждает слова.
Так котят отправляют тонуть.
На Титанике в топку подбросят дрова,
чтоб на скорости айсберг толкнуть.
Я остался. Каюту качала волна,
и дрожала спина под рукой.
Этой ночью мы были как муж и жена
после свадьбы, желанной такой.
Но холодное солнце окрасило тюль
и пустило по комнате свет.
Тихо тонет корабль, и кофейник – буль-буль –
закипает на кухне. Привет.
С добрым утром, родная. Я скоро уйду.
Обнимаю. Целую. Люблю…
Наш корабль утонул? Гонит ветер беду.
Снег плюётся в лицо кораблю.
Октябрь
Компот из листьев и окурков.
Асфальт по осени скользит.
Простывшим горлом переулков
листва последняя летит.
По штукатурке стен намокших
гуляют тени чёрных лип.
И трудно думать о хорошем,
я снова в непогоду влип.
В костре сжигают, словно мусор,
небесных листьев свитера.
И съёжилось, как от укуса,
похолодавшее вчера.
Дымок горчит. В костре неярко.
Деревьям голым нечем крыть.
Я жду мороза как подарка,
как позволения забыть.
* * *
Опять листопады болеют ангиной,
но солнечен полдень и сух.
По парку гуляют времён пилигримы:
столетние тени старух.
Попарно идут, опираясь на палки,
и осень, как запах духов,
неспешно, как мудрость, которой не жалко,
качается в ритме шагов.
Не скользко, пока ещё днём не морозит,
сквозит осторожным теплом.
И хочется верить классической прозе,
что жизнь хороша и потом.
По кругу аллеи стирают подошвы
истории встреч и потерь.
Им столько сказать о плохом и хорошем…
Да кто их услышит теперь?
До первого снега, до мягкой метели,
которая след заметёт,
гуляют старухи, вставая с постели,
которая в вечность плывёт.
Дай, Бог, им побольше баранок и чая.
Пусть бабьего лета послед
их солнечным светом подольше встречает,
ведь старости, в сущности, нет.
Зимний Санкт-Петербург
Зима замыкает замки
мостов над замёрзшей рекою.
Дрожит полынья под рукою
метели, сужая зрачки.
Зеркальную Мойку протри.
Дом мёрзнет в сырой штукатурке,
но словно в картофельной шкурке
тепло сохраняет внутри.
Там люстры во льду хрусталя,
лепнина в огне позолоты.
Там музыка хочет кого-то
любить в глубине февраля.
Сиятельный Санкт-Петербург
по Мойке выходит к Дворцовой,
где цокает счастье подковой,
столетий доносится звук.
Над площадью ангел скворцом
летит, осеняя в полёте.
И греется кот на капоте
машины за Зимним дворцом.
* * *
Во Ржеве и Торжке, где протекают крыши
и стенам не сдержать напор эпохи злой,
воспоминаний дом промок, и уголь вышел,
и печи холодны забвения золой.
Я дважды не войду в одну и ту же реку,
омоют долгий век и Волга, и Тверца:
крестильное тепло, туман ночного млека,
они купали мать и помнили отца.
Куда всё унесло? Мне говорили – в море.
А дым из наших труб на небо улетел.
Разрушены дома, и нас разрушат вскоре.
Но память и душа превыше бренных тел.
Капризная судьба по свету помотала,
я плакал и любил от дома вдалеке.
Но родина моя не кончилась вокзалом.
Не зарастёт родник во Ржеве и Торжке.
