Адриан ПРОТОПОПОВ
(Санкт-Петербург)
|
Сумерки
Вновь сумерки безгрешны и чисты,
и снова беззащитно-близоруки,
и выпускают ветер на поруки
укачивать бессонные кусты.
И, не взглянув на лист календаря,
окончится, обуглясь, понедельник,
и, бархатом отсвечивая, ельник
сольётся с небом, иглами соря.
И снова к небу млечному спеша,
на сумеречный выбежав просёлок,
на запах свежевыпавших иголок
наколется прозрачная душа.
* * *
Соскучившийся по лесам.
по ржавым, ветреным откосам,
по избам, по твоим слезам
и по ногам прохладно-босым,
приду, прося твоих пощад
и принеся свои прощенья…
Забор наш дряхл и дощат,
на отощавшем псе – ошейник.
Давно оборванная цепь,
давно обглоданные кости,
и жжёт укор в твоём лице,
что я опять приехал гостем.
У одичавших книг в плену,
средь покорённых пылью полок
себя ты прячешь, как вину,
как прячут зеркала осколок.
С улыбкой муки на губах
ты зябко стянешь шалью плечи,
и клавесином старый Бах
тебя измучит и излечит.
Нагрянет вечер, и впотьмах,
на ощупь зажигая спички,
ты испытаешь сладкий страх,
учуяв поступь электрички.
И, даровав свободу мне,
утихнут в доме половицы,
чтобы опять наедине
тебе с бедою затвориться.
Белая ночь
На коленях дремлет томик,
беломраморные ню,
окружив кофейный домик,
тонко нюхают меню.
и вытягивает шеи
лебединая тоска,
и туманятся аллеи
духом влажного песка.
и над полночью бездонной,
над фонтанною рекой
белобрысая мадонна
машет бледною рукой.
И окно горит огарком
в зыбкой мякоти ночи,
тишина скрипит флюгаркой
и ботфортами стучит.
Будет ночь под лодкой чавкать,
горизонт чертить крылом,
будет думать над Канавкой
вечный дедушка Крылов.
Два одиночества
Два одиночества, две серые тоски,
прямые, безнадёжные, как доски,
два имени, два помысла, два тёзки,
Земли суровой чахлые ростки.
Согреть холодную, бездушную постель –
две головы, души, два тёплых тела,
несчастья два, в которых всё скрипело,
как у двери, сорвавшейся с петель.
Две совести, измятые в туше,
поверить в возрождение не смея,
прижались, суеверно, как камея, –
душой остылой к вымершей душе.
Неверий два, два тлеющих костра,
плечо к плечу – утрата и утрата,
с надеждой обречённою от брата
несбыточной надежды ждёт сестра.
Не загасить бы, раздувая вновь,
таящуюся искру в тёплом пепле.
Два одиночества от счастия ослепли,
два одиночества затеплили любовь…
* * *
У тревог – такие руки,
у разлук – такие плечи!
Вечер этим изувечен
до страдания, до муки!
Хвойный запах в окна – колок,
машут сумрачные ветки…
Здесь, в грудной тюремной клетке,
счастья мечется осколок.
Где найти клочок избыва,
запах горестной надежды?
Шкаф, объевшийся одеждой,
тоже ведь – на грани срыва!
На углу, сверкая плешкой,
лампа пыжится в потуге –
дать прозрение округе,
быть в ночи кому-то вешкой!
* * *
Ты потребуешь развода,
и задушит нас свобода,
и замрут стихов листы,
но почувствуешь воочью,
выйдя к набережной ночью,
как душой своей железной
молча маются над бездной
разведённые мосты.
* * *
Ни души, как всегда, ни души.
Вольный воздух и пуст, и бездушен,
лес дождями и ветром потушен,
и дорога забылась в глуши.
И в душе как всегда – ни души,
когда осень справляет поминки,
и бесцельно летят паутинки,
и бездушно скрипят камыши.
И душа ни к чему не лежит,
если в мире всё жухнет и преет,
и над солнечной осыпью реют,
с бабьим летом прощаясь, стрижи.
И река замерла, не дыша,
разбежались кусты по овражку,
выйдешь к небу – душа нараспашку,
но зачем она небу – душа?
Ручей
Я – ручей, я – ничей.
В преломленьях лучей
я бегу из-под старой коряги,
под шуршанье песка,
жидкий лепет леска
приносите ко мне ваши фляги.
Наяву и во сне
я несу на спине
листья прелые, запахи хвои,
отраженья вершин,
и шуршат голыши
в посиневшем от неба настое.
Ляжет шаткий шесток,
перепрыгнет мосток,
заболоченной влажной тропою
через полдень – насквозь
выйдет сумрачный лось
за моею свободной водою.
Припадая к ручью,
пьёт прохожий ничью –
беспокойную, дикую влагу.
Обнимает трава,
обступает молва,
и цепляется тень за корягу.
Осторожно рука
зачерпнёт облака,
блики выцветших солнечных пятен.
Ветер жёсток и груб,
вместе с каплями с губ
он сорвётся, и мокр, и невнятен.
И немой, холостой
заскрипит сухостой,
обнажая больные суставы,
и пергамент стрекоз
под покровом берёз
спрячут жирные, сочные травы.
Я ничей. От ручья
и дорога – ничья,
утонувшая в солнечном свете,
и легко от воды
убегают следы,
и в вершинах качается ветер.
* * *
Вновь расступясь, подарят облака
холодным крышам отголоски света.
Тяжёлые гранитные века
возникнут узкой лентой парапета.
В заливе мутно оседает криль,
не помня ни закатов, ни восходов,
и черный дым из чрева пароходов
на город ляжет, превращаясь в пыль.
И чаша моря до краёв полна.
Мы верим её шумному прибою,
и город припадает к ней губою,
когда неспешно набежит волна,
неся прокисших водорослей запах,
и, обнажаясь, расторопный запад,
пока его пространство не остыло,
дымящееся выкатит светило
на мелководье плоское лагуны,
и, наливаясь золотом, Нева
в наручниках мостов своих чугунных
свинцовые засучит рукава.
* * *
Не запирай врата от рая –
от сеном пьяного сарая,
где в сонме запахов и света
шуршит засушенное лето,
где светятся стропила крыши,
и в царстве светлой темноты
свисают с неба хомуты,
и мудрая корова дышит,
её доверчивый телок,
жуя июня сочный клок,
пускает слюнки лопоухо.
В зелёном оперенье муха
свершает медленный виток,
маячат тощие былинки,
и, в солнце плавая, пылинки
снопами ломятся в проём
не запертой тобою двери,
откуда, светлая, в район
бежит растерянно дорога,
и как за пазухой у Бога
в шуршащем сене мы вдвоём.
