Лидия СОЛОВЕЙ
(Ленинградская обл.)
|
Прелюдия
С. В. Рахманинову
Окутан сумраком синеющих снегов
Сиротства зов. Звон бубенцов – дорог сонорэ.
О Русь! Зачем звучание твоих колоколов
Не ода радости, тоски прозренье
Не ода радости, тоски пров соль-диез миноре?
Жизнь – мышцы мерный ритм среди миров,
В садах сирени белой краткое цветенье,
И одинокое, о, изнурённость сердца, пенье.
Дни – бег коней, где эхом цоканье подков.
Неумолим их счёт, как чёток нечет-чёт.
Среди дорог, монастырей и истин
Потребует Всевышний дать отчёт –
Зачем неверно жил, и чувствовал, и мыслил?
И мне не прозвонит, пробьёт в последнем сне
Небесный исполин, набат неумолимый.
Но утром первый снег, и кто-то явит милость –
Твой голос позовёт: ты где? ты где? ты где?
* * *
В провалах яви нет обнаруженья,
Не золотые нити, а узлы,
Не радость дум, – огонь самосожженья,
И не овалов волны, – но углы.
И участь непричастия к живому –
Холодное мерцание светил.
Перила – милостью из дома к дому,
Где лестницы – силки последних сил.
Причастие нетленностью печали,
Исповеданье таинством страстей,
Где вовлечения следы – узор прощальный
Зелёным цветом обретений и потерь.
* * *
На Покрова раскинут покрывала
Благословенные неспешные снега.
Иссечена, измучена, не прощена
Душа. Останется нага…
Ей всё покоя будет мало.
Из подсознанья глубины, из зазеркалья
На резкость наведённый окуляр
Являет памяти суровый дар –
Греховный след мятежного деянья.
* * *
Осени стон – полутон.
Старости скрип – манускрипт.
Мне бы забыть сон,
Точка которого – всхлип.
Мне б отыскать себя –
Пусть прогоняет грусть,
Мне бы сбежать в поля –
Дом без тепла пуст.
С неба – вселенская дрожь,
Дождь как всегда туп.
Точит тоска нож –
Жест обречённого скуп.
Выкупит день свет
Золотом двух лучей.
Свету моё – Нет!!!
Я – Азазель… Ничей…
* * *
Налёты северного лета:
серебряная матовость сосны,
ни шум, ни скрип, но без ответа –
тяжёлое дыханье тишины.
Под утро сердца стук
с отчётливостью метронома
не предвещает юности возврат.
Безжалостная аксиома:
ни клёнов пыл, ни лип истома
не остановят ранний снегопад.
* * *
С. С.
Мы два великана – владельцы Земли –
В ладонях качали плод нашей любви.
Мы свет охраняли, мы жизнь берегли,
Мы музыку мира в зенит вознесли.
Но ангел лукавый, но ангел шальной
Украл наше счастье – златое руно.
Украл и упрятал в пространстве ином,
Под осени жёлтым протёртым ковром.
Смерть просто расплата за наши грехи.
Не плач. Не держи. Отпусти. И прости.
И рвётся весны свет из марта горсти.
Мы плач – dolorosa* – в зените нашли.
___________
* dolorosa – скорбь.
* * *
Сестре Оленьке Шматовой
Уходят все.
Уходят насовсем.
Осиротел апрель,
осиротело лето,
взрастив настой тоски –
настурций семена.
От увядания спасаясь бегством
(о, где ты, детство, где ты?),
бегу туда – в иные времена.
Там на крыльце о чём-то по-соседски
судачат добродушно старики,
там мотыльки мечтательно легки
(июль в разгаре золотого света),
и я кричу сестре: «Айда
на травке кувыркаться у реки!»
(Вдогонку мама: «Только до обеда…»)
Безветрие. Река тиха. Тепла.
По тёмной глади важно и вальяжно
плывут плоты и медленные баржи.
С плотов на ужин ловят серебро плотвы.
И мирно так… и так…
Так страшно…
Мир опустел.
Плоты давно уплыли.
Под слоем ила тихоходные суда.
Пыльца настурций – бред.
Спасенья нет от пыли…
Туда, где детства нет,
уходят все… Уходят насовсем…
Навечно… Навсегда…
* * *
Мы дети расчётливых демонов,
И в каждом из нас смерти код.
Вселенная сужена временем,
Отточен часов мерный ход.
Счастливого детства наречия:
Надолго – навечно – всегда –
Печатью утраты отмечены,
Как ливни, вскипают года.
И тело подвержено тлению,
Рассчитан приход и уход.
Душа не подвластна забвению –
На суд её дух вознесёт.
* * *
Дмитрию Киршину
Исхлёстывает осень нас
Дождей плетьми. Ветров бичами.
Озёр насупленность – отказ
Смиряться вечно подо льдами.
Линчуют бесы сонмы тел,
Мостя дорогу злу средь хляби:
«Проснись, поэт, художник смел
Лишь над строкой бумажной ряби».
Бессовестность в который раз
Испытывает нас на прочность.
У фарисейства мил анфас,
Неявна профиля порочность.
Нам грустно, грустно и смешно
Монады злобной завыванье.
Поэта меты – ранг иной –
Гармонии благоуханье.
Не вспомним – знаем: солнце есть!
Озёра, пруд, река и лужи
Заплещут: «Да пребудет Честь!»
И Тот, Кто Чести верно служит.
* * *
Мне первый снег – как первое причастье.
За первым снегом – долгое ненастье:
Ручьи – расплавленные слёзы звёзд,
И ночи длинные – длиннее зимних грёз,
И ткани дней с прорехами напастей,
И песни скорбные меж небом и землёй,
И нотные листы, забытые тобой.
* * *
Жертву – на стержень железный.
Боль – тысяча вольт.
Даже мильону воль
Сил не хватает – из бездны
Слушать звериный вой.
Даже степной волк,
Если пред ним ствол,
Не одинок так,
Как одинока та –
Жертва голодных стай –
Если в неё залп…
Если бросил Вожак.
* * *
Элеоноре Георгиевне Босенко
В последний час последнего страданья,
В самопознанья чистый час
Блаженство музыки – экстаз –
Времён и мер меняют очертанья.
Характер, тембр и глубина желаний,
Определяя вектор вер,
Определяют личности размер,
Тем предрекая сумму испытаний.
И в самом крепком из земных объятий –
В тоске незрячести подчас,
В метелях музыки не раз
Взлетала к солнцу, солнцу нимб взлохматив.
* * *
К бешенству страсти сквозь бешенство муки –
странный, звериный, неистовый звук.
О приближении духа разрухи
квадро-квинтовый поведает круг.
Рай разрушая, неистовый Каин
корни – аккорды древа добра
резал и ранил своими руками,
падала, плача, жертва – ЛИ-С-m-ВА.
Резал и ранил ритм отреченья,
гвозди-синкопы раной в висках.
Ночь завершила чин погребенья
мессой минорной на нотных листах.
* * *
На перевале от зимы к весне
Застылость жизни хлынула деяньем.
О, перелётной стаи трепыханье
В тоскующей по солнцу глубине!..
Ближайший лес воспрянул от дождей.
Неповторимый вкус времён ушедших –
Мотив, укоротивший дня поспешность –
Скользит сквозь лабиринт нагих ветвей.
В глубинных многозвучьях подсознанья
Март затянул на завязях узлы.
Несуетливый ангел воздаянья
Читал конец неизданной главы.