Иосиф СКАРБОВСКИЙ
(г. Кармиэль, Израиль)
|
Моя Победа
Июньской ночью на границе
в дозор над Бугом не ходил
и взрывов жуткие зарницы
не видел – Б-г меня хранил.
Не отступал, друзей теряя,
и не тонул у переправ.
Смертями вёрсты отмеряя,
не я убит был среди трав.
Не мёрз в окопах под Москвою
и Ельню брал, увы, не я.
Не погибал со всем конвоем
в морях полярных от огня.
Нет, не горел в сраженье Курском
и круч днепровских не видал.
Я в детских играх был за «русских»:
«Ура!» от радости кричал.
Не я в Рейхстаг прорвался первым
и флаг страны не водружал,
но вкус победы знал, наверно,
со всеми вместе ликовал.
Был малышом, но память держит,
как в той войне страдал и я.
И маяком сквозь годы брезжит
Победа та и для меня.
День печали
На Красной площади парад.
По телевизору под марши
шагают тысячи солдат.
И я смотрю – их всех постарше.
Расчёт парадный в унисон
под такт брусчатку лихо рубит.
Всплывает в памяти, как сон:
моих друзей бомбёжка губит.
Был тот же такт: разрыв и вой.
Лежали в поле только трупы.
Я из полка один живой…
Но не о том играют трубы,
и не о том твердит главком,
молчит из скромности ведущий.
Сколь положили под Днепром
и под Москвою – самых лучших?
Сколь полегло за Сталинград
и в ленинградской мясорубке?
На Красной площади парад.
Счёт убиенным очень крупный.
Победный помню месяц май –
фронтовиков тогда качали…
– Однополчанин, наливай,
помянем павших. В день печали!..
Танго для всех
Танго – это музыка тоски
по годам, ушедшим безвозвратно,
как вода, упавшая в пески,
души наши будит многократно.
Нет, не говорите, что для всех.
Знаем только мы о «Кумпарсите».
Помнят ли той музыки успех,
наше поколение спросите.
«Солнце утомлённое», как мы.
С этим танго – молодость в обнимку.
Мы любви по-прежнему верны.
Юностью красуемся на снимке.
С «Брызгами шампанского» любовь
так же, как всегда, неукротима.
Может быть, не много тратим слов:
в старости обходимся без грима.
Если же вдруг танго зазвучит,
возвращая юность издалёка, –
и любовь опять заговорит,
с нежностью напомнив об истоках.
Танго – это музыка любви
с нотками, окрашенными грустью.
Может быть, два сердца визави,
словно реки, вновь сольются в устье.
В тайны будущего
«О, кто проникнет в тайну дней грядущих…»
Умом и сердцем дар судьбы познав,
в лавине дней летящих и бегущих
коварные теченья миновав,
предугадать сумеет бег событий,
в далёкой дымке цель свою узреть
и на пути загадочных открытий
на встречу с будущим ко времени успеть.
«О, кто проникнет в тайну дней грядущих…»,
сумеет ли пороков избежать,
всем людям от рождения присущих?
Характер от гордыни удержать
и в Храм войти с очищенной душою,
как Прометей, неся в руке огонь,
и за народ пожертвовать собою,
оставив для себя один патрон.
«О, кто проникнет в тайну дней грядущих…»
сквозь ненависть, интриги и обман.
Вершины покоряются идущим,
внизу оставив зависти туман.
Я руку дам тому, кого обидел
без умысла, без злобы, невзначай.
И даже тех, кого я ненавидел,
возможно, приглашу к себе на чай.
«О, кто проникнет в тайну дней грядущих…»
Какое счастье знать всё наперёд!
Не каждому дано из всех живущих
понять, куда судьба его ведёт.
Из рук Творца наградою отмечен
лишь только тот, кто с совестью дружил.
Отрезок жизни короток, не вечен,
и я его ещё не весь прожил…
Беслан
Скорблю перед экраном каждый день,
под выстрелы своё подставив сердце.
Вдруг в окнах школы промелькнула тень –
упало вниз растерзанное тельце.
А камера снимает смертный бег:
мальчишки убегают и девчонки.
Стреляет в спины им нечеловек –
жестокий сплав из зверя и подонка.
Протягиваю руки, чтоб поймать!
Закрыть собой! Захлёбываюсь криком!
Вдруг на газон упала чья-то мать,
а кровь в траве, как ягоды брусники.
Бьёт автомат в детишек наугад,
на спинах ставит свой кровавый росчерк.
Заложники попали в сущий ад…
Войны нещадной и коварной почерк.
Нет, криком эту банду не возьмёшь!
От них по миру жертвы вереницей…
От ужаса бросает тело в дрожь,
кричат с экрана плачущие лица.
Рука немеет, сжатая в кулак,
а сердце, словно воин перед боем,
не может успокоиться никак…
Стучит, как будто полк шагает строем!
В Израиле повсюду свой Беслан:
здесь гибнут ежедневно наши дети.
Вновь отправляя «мирный» караван,
шахидов собирают по мечетям.
На Чёрной речке – красный снег…
По Петербургу полз слушок.
За расписными веерами,
прикрыв презрительный смешок,
по сторонам сверля глазами,
шептались дамы. Их мужья,
конечно, «только по секрету»,
как будто пулю из ружья,
пускали новый слух по свету.
Уже сливаются в поток
фантазий грязных небылицы
и не смолкает шепоток
в салонах северной столицы.
Смущают сплетнями жену,
злословят: «Пушкин – рогоносец».
И в особняк конверт ему
приносит мальчик-письмоносец.
Итак, дуэль. Сомнений нет!
Рука спустить курок готова.
И не поэт, а пистолет
«любовь» и «кровь» срифмует снова.
На Чёрной речке белый снег.
Бросают жребий – вверх монета!
Земля замедлила свой бег,
стараясь уберечь поэта.
А до барьера только шаг.
Француз свой выстрел сделал первым…
Над шпилем вздрогнул русский флаг –
орлы качнулись вместе с гербом.
Свершилось зло! Заплакал век,
лишившись вдруг любви сыновней.
На Чёрной речке красный снег:
там расписался Пушкин кровью.
Слепая птица
Слепая птица, запертая в клетке,
в стальные прутья бьётся головой,
а соловей поёт в листве на ветке,
срывает трели ветер луговой.
И невдомёк певцу из рощи ближней,
какую боль приносит в клетку он.
Калека-кенарь, ставший сразу лишним,
забыт давно и спрятан на балкон.
Он был любим. Но яркая пичужка,
холостяку украсившая жизнь,
была убита выстрелом пьянчужки
и сброшена забавы ради вниз.
Он от тоски ослепнул в одночасье.
Задумавшись, застыл как часовой…
Лишь изредка знакомый запах счастья
из рощ приносит ветер луговой.
Свеча горела с двух сторон
В блокадном Ленинграде жизнь человека была
сравнима со свечой, подожжённой с двух сторон.
Голод и холод стали основными бедами, приведшими
к трагической смерти большинства ленинградцев.
Я вновь к тебе приехал, Ленинград.
Спешу на Пискарёвку первым делом.
В могилах братских близкие лежат…
А в памяти зима крадётся в белом.
Над стелою печально встала Мать,
устав считать погибших ленинградцев.
Лежащих здесь сегодня не назвать:
фамилий не осталось даже в святцах.
Но я-то знаю точно: где-то здесь
родители, сестра, братишка, дядя.
У их могил шумит скорбящий лес…
Следы войны и спереди и сзади.
Я вижу снова: тенью на снегу
стою в ряду за пайкой стограммовой.
Опять вмерзаю в лёд на берегу
с ведёрочком воды неродниковой.
Голодный, я мечтаю о еде:
мне б хлебушка, хоть чёрного, побольше.
Безжалостно мороз казнит везде…
Бывает ли судьба страшней и горше?
Свеча сгорает быстро с двух сторон.
И так же быстро гаснет жизни пламя.
Напоминает властно метроном:
Победа будет всё-таки за нами.
Дороже жизни хлеб я берегу:
сто двадцать граммов – крохотный кусочек.
Он спас меня. И я писать могу
за всех погибших эти тридцать строчек.