Андрей ГОЛОВИН
(Санкт-Петербург)
|
Волчарня
Уплыть случайно в гуашь залива,
Распить с бедою бутылку водки,
Смотреть на волны и молчаливо
Внимать, как город сжирают волки.
Город шумел бронхами реклам,
Элегантные сучки
Элегантныепрокалывали Риманову плоскость,
Шлюхи, бандиты, – вот такие дела,
И одна, истекающая лоском.
В шикарном ландо
Бродвей раскалывался надвое,
Блондинка сжимала бандиту ладонь,
А глаза вопрошали: надо ли?
Скорость и комфорт внутри золотистого мерса.
Закинув ногу на ногу, пробовала персик.
Длинный пальчик посверливал перстень.
Муж – банкир. Любовник – садовник.
– Эх, поймать бы кентавра на перси,
Чтобы снять с него комплекс.
Чтобы было, что вспомнить.
Там среди астр –
Катастрофа страсти,
Хазар таращится на Рахель,
И конопля течёт в трахею,
Еврейка, сладостью владея,
Хазара стряхивает с ея
Прелестней Шерон жира форм.
Как тогда, в Цюрихе, –
Мальчик со съеденным сердцем
Клянчит, целует мизинцы –
Леденцы смерти.
В любви – это принцип,
По которому вещи становятся частью прихотей.
Жизнь, вошедшая в вещи, превращается в притчи.
А ты равнодушно любуешься в зеркальце:
– Дам только сказочным принцам.
– Принцам?
На бёдра блондинки легла тяжёлая лапа,
День за дном ползла она внутрь.
– Слабо?
Делая вид, что против, а сама осклабилась.
Там, внутри, некие клавиши плавились.
Там, внутри – Война в Югославии,
Хесбалла, талибы, Моссад,
Кавказ, возникший из засад, –
Будто её кто-то тревожно и нежно гладил,
Ну разве она могла
Ну разве онасамой себе отказать в усладе?
Груди рвали платье на части.
Так вы сегодня платите?
Так вы сегодняКлассно!
Так вы сегодняКлассно!Примите участие.
А из-под платья – белые чайки счастья.
И взгляды стукались, словно нунчаки.
Взяла за галстук: «Теперь в цуг-цванге.
Трое суток – это могут морские черепашки,
Ах, как жалко, что в машине нету ванны.
Я гибка, как игуана.
Анна Анна дон Гуана,
Аш два о и аш о аш –
Это пара водорода,
Это пара влажная блажь».
Жёлтая черешня фонарей
Жёлтая черешня рассыпалась жемчугом ласк.
А на ней только гласные глаз.
Только стебли блеска.
Из чёрных ресниц – хруст нарезанной лески.
И две корюшки бьются в плеске,
И жарится джаз, и капают слёзки.
Аджария, жар, жажда, юз в сиропе селёдки.
Салоник гибнет посерёдке.
Салоник гибнет посерёдке.След Кио в зле гао.
Иль синяки из Финики блондинка лаской извлекала.
Иль сикель финки и дельфина
Иль сикель финки и Европа ластами о скалы.
Иль в Киле сизые сильфиды
Иль в Киле сизые лассом свалили аксакала.
И лес кипел и в листья падал
И лес кипел и в стеклянным плясом водопада.
Голые глаза из двуствольного вечера
Выстреливали фиолетовым запахом глетчера.
И она застрелила его от нечего…
А нас её трели облили с неба.
Но всё равно – не было
Но всё равно – не былокайфа!
Кипрский загар, и привкус кокса,
Вакса пустоты, аромат кензо,
Где-то там внутри – Оксфорд,
Здесь – сплошное сенсо…
Уа, уа, – моллюск, свивающийся в трубочку,
Расстёгивала пуговку за пуговкой,
Ловила дылдочку на удочку
И прикасалась всею туточки.
– Вам угощение приблудочки,
Прошу прощения – порабощение.
Казалось – подползёт и слижет.
Любовь вмещается в клише,
Когда душа гораздо ближе,
Чем некий отклик в неглиже.
Души уж нет,
Души уж нет,душа в Париже,
А потому нам ближе
А потому нам ближеЖе.
Дрожь машин, и она – дрожь.
Дрожжи вздымали её до вершин,
И вдруг: «Целуй, но не трожь».
А сама смеётся. И хлынул дождь.
И не стало машин.
Истерика стервы густа, как крапива,
И хлещет почище Аустерлица
И хлещетвоздухоплавателей постелей.
Воздав,
Воздав,мы плаваем в слове – длиться.
И прислал ему Бог воз шоколада Дав.
В небе горлом пошла звезда.
– Так я сумасшедшая? – Иногда.
И вдруг глаза поднимает,
А за ними, на фарфоре,
Две русские голубые
На фоне чистого неба.
И там, где была фифа, –
Одна бесконечная нега.
Что может выразить блеск слов?
Слова улизнут, уйдя в лав.
Йод любви обольёт зло,
И вдруг – Облака.
– В вашей душе – нежность, сбитая с ног,
Стокгольм, пианиссимо, сцена…
Залгавшись, испытываю озноб.
В ответ: «Назовите себе цену».
А в глазах – в одну из июньских ночей –
Горели сиреневые неоны,
И губы шептали: «Молчите,
И губы шептали: «Молчите,я здесь,
Молчите, я ничего,
Молчите, я ничего,ничего не помню».
– Мамочка, ради Бога,
Не делай это с немцами!
– С таким цинизмом целовать христосочку.
Но кресло опускалось вниз,
И ты расстёгивала кофточку…
Лежать или сидеть, смотреть в него
И делать вид, что любишь,
Поэт и пёс, корреспондент, тчк.
Облюбовавши, любишь, юбишь.
Юдашкин тишь да боа, Анри Ж.
Сам Сартр скажет то же – ложь.
Мне тяжело, но ложно всё промеж –
Блажь площадей, пальпация шелков,
Шептанье плошек, кошельки бровей,
Сам голос – голо-сам,
Гасан, Хасан, Абдурасан.
– Ах, дорогая!
Буравя взглядом,
Попрятав всё, чем мы пренебрегли,
И, помнишь, – пилигримами гребли
По контуру расквашенной зари.
Отдайся им, не нарушая клятвы!
Отдайся,
Отдайся,а потом замри в любви!
Мерс стоял у входа в бар.
Едва заметная дрожь.
– Зачем я сейчас похожа на тварь?
Что же я делаю! – Боже!
А руки плели свои кружева,
В то время как ноги увязли в вожжах,
И двое дымились вдоль некого шва –
Вожак и его распалённая шваль.
– Так почему я, такая, жива?
И тело взрывалось стоном и станом,
Звоном и зовом,
Звоном и зовом,и улетало в заумь,
Пока её растворённые в криках мысли
Пока её раствоне взорвались бодузаном.
И вдруг к стоянке сквозь дожди
Вылетел белый джип,
На котором золотом выжгли – Жди.
А внутри – волки.
Вожак, скалясь,–
– Что, милая, устала?
– Что, милая, устала?Пялясь.
– Пли из двустволки!
И когда лобовое растаяло,
И когда лобовоедалеко удрала стая его.
Ворона, мёртвые губы листая,
Ворона, мёртвыедолбанула по мокрой стали,
И не стало её!
И не сталоИ не стало её!
И не сталоИ не сталоИ не стало её!
Воронка Валентины
Каждый раз, отпуская тебя,
Говорил: «Я скажу тебе всё».
Я вновь прикасаюсь к любимым до боли плечам.
Что слышишь, что видишь, – не знаю, не ведаю, нет.
Ты мне говоришь: «Никогда не привыкну к речам», –
Глазищами ведьмы царапая мой трафарет.
Меня уже нет, а на месте, где я побывал,
Заполнены книжки, – их почерк порывист и прост.
Ты спрятана там, меж царапин, внутри покрывал,
И мне улыбаешься, зная ответ на вопрос.
Ты пишешь, что дни всё короче, и белое сходит на нет,
Повесы и денди ушли провожать листопады.
Поэты молчат, и зима заметает их след.
Последние строчки ложатся в слепые закаты.
Ты пишешь, что пусто, и пляшут в стекляшках прудов
Не голые фавны, а перья обломанных крыльев.
Поэты исчезли, и звук их заблудших шагов
Не слышен берёзам, их речи прочли и забыли.
Всё будет не страшно, и даже простые слова,
Что лифт на шестом не застрянет, и вечер исчезнет.
И даже Залив не заметил, что я целовал
То место, где слёзы смущают усталую вечность.