Валерий ЖИДКОВ
(Санкт-Петербург)
|
Острог
Мне знакомы посох и сума,
К храму просветлённая дорога.
Постарайтесь не лепить клейма –
Родом я из бывшего Острога.
Воздух тихой родины вдохну,
Захлебнусь ли запахом ранета,
Остаюсь по-прежнему в плену
Ложных представлений и наветов.
Убеждал себя уже стократ
В жёсткой, даже ласковой манере –
Будто погребён кандальный тракт
Под асфальта скорлупою серой.
Прошлое незлобно вороша,
Рвал из грустной памяти страницы,
Но в груди сидит моя душа,
Словно на цепи в сырой темнице.
Сибирь
Ни любезных стукачей-соседей,
ни торговых воровских рядов,
ни голодных шатунов-медведей
в лесопарках возле городов.
Ни кирки на стройке и лопаты,
ни песочных в паводок запруд,
до смешного мизерной зарплаты
за ночной и сверхурочный труд.
Ни начальства скрытого цинизма,
ни бандитский за углом кастет,
ни прихода в дом наш Коммунизма
безусловно, через двадцать лет.
Ни явленья раннего мессии,
на весах Фемиды лишних гирь…
А всегда боялся я России
за её холодную Сибирь.
Мой город
Не любитель поиграть в бирюльки,
с виду бы совсем не деловит,
в котловине, как младенец в люльке,
между сопок город мой лежит.
Жёлтенький песок на мёрзлом донце,
с давних пор, как видно, повелось,
по утрам рогами катит солнце
на вершину сопки местный лось.
А седые кедры здесь поныне
в росах моют из хвои усы,
да грызутся ветры в котловине
за господство, как за пищу – псы.
Но у кедров нет на них управы,
буйствуйте до Божьего суда,
выступает, будто это пава,
в синей блузке речка Ингода.
И, вдыхая воздух полной грудью,
навевая истинный покой,
с берегов дома, как будто люди,
на неё глазеют всей толпой.
Малая родина
Солнца диск лишь на сопку закатится,
Возвещая пришествие дня,
Из багульника майского в платьице
Снова родина встретит меня,
Проведя по тайге, как передней,
В зал степи, как счастливая мать,
Подвязав торопливо передник,
По хозяйству начнёт хлопотать.
Мглистый вечер опустится птицей
И, колдуя над свежим борщом,
Из Кенона прохладной водицы
Станет черпать небесным ковшом.
И, от счастья сияя – устало,
Не сервизной посудой звеня,
Раскрасневшись,
Раскрасневойдёт скромно в залу –
Да будить не захочет меня.
Шрамы
Крылом накрыл проклятый Молох,
ты удивляться погоди,
что мины вражеской осколок
засел не у меня в груди.
Сухарик бросив в рот щербатый,
не позавидуй, наконец,
что не калекой в сорок пятом
вернулся с фронта мой отец.
Что поседела поздно мама,
что соловьи поют во сне…
С двух лет ношу на сердце шрамы,
войной оставленные мне!
* * *
Во дворе подгулявшая вьюга
Не устала плясать гопака.
Навестить не могу нынче друга,
Как у нас говорят, – без звонка.
Лишь ступи на большак – непогода
Встретит,
Встретит,как с кистенём злобный тать.
А три цифры подъездного кода
Память больше не в силах держать.
Налицо, к сожаленью, потери.
Ставя чайник на «медленный» газ,
Про замки и железные двери
Скромно я промолчу в этот раз.
В добром здравии, памяти, силе,
Не ершист, не злобив, не колюч…
Я из той, из барачной России,
Где у двери под ковриком ключ.
Деревня
Деревня наша – двери настежь
для самых странных новостей.
За самоваром баба Настя
прилежно потчует гостей.
Как слиток, здесь весомо слово,
приветлив в разговоре взгляд,
на крышах трубы, словно совы,
всю ночь, нахохлившись, сидят.
Прохладою гордятся сени,
в ответе погреб за харчи,
как кости дед, – пруточки веник
зимою греет у печи.
Тепло из сердца так и льётся,
хоть жизнь не сахар и не мёд,
журавлик воду из колодца
сосновым клювом достаёт.
От всех невзгод на свете темя
прикрыл из кролика треух,
и отпускает людям время
хрипатым голосом петух.
Судьба
Из имущества – крестик нательный,
Из родни – лишь за печкой сверчок.
Ноги – в сорок четвёртом под Ельней,
Душу ставит Господь на учёт.
Память, идол окопной скрижали –
Вот и вся фронтовая юдоль.
Через грудь ордена и медали,
Через сердце за Родину боль.
Эх, судьба, буреломы да просеки,
Чёрный дым и молочный туман…
Две дощечки, четыре колёсика,
Гимнастёрка, гранёный стакан.
Зинка
Натянув до ресниц косынку
и припудрив лицо слегка,
под глазами носила Зинка
два расплывшихся синяка.
Бесполезны заварки гуща,
чистой меди родной пятак,
муж – на базе оптовый грузчик,
с гирю в пуд у него кулак.
В нашу искренность веря слабо,
любопытству дав повод всё ж,
во дворе причитали бабы:
«Как ты, Зиночка, с ним живёшь?»
«У лица кулак – жутковато, –
объясняла им, стыд круша, –
приласкает ладонь-лопата –
в небо рвётся моя душа!»
Первый снег
На землю падал первый снег,
стояла ты без рукавичек,
неловко сдерживая смех,
глядела на ладонь девичью.
И озорные светлячки
в глазах мерцали откровенно.
Коснувшись маленькой руки,
снежинки таяли мгновенно.
И, наблюдая без стыда
за этой сценой из окошка,
я так мечтал упасть тогда
к тебе снежинкой на ладошку.
Муаровый сон
Где-то в споре смешались понятья,
Но не жарко, не холодно мне,
Почему-то в муаровом платье
Часто маму я вижу во сне.
В модных туфельках мягко и скромно
Дверь открыла, а щёчки – пожар.
Боже милостивый – сколько помню,
Не слыхала она про муар.
А в саду серебристые почки
Всем деревьям дарила весна –
Вот про модные туфельки точно
Так всю жизнь промечтала она.
И когда по бараку соседки
Приглашали на праздничный бал –
Мама в штапельном платье, в баретках –
Я красивей её не видал.
Память сердца транжиря беспечно,
Но к судьбе приходя на поклон,
Я прошу, чтобы снился мне вечно
Этот детский муаровый сон.
Коромысло
В снегу тропинка вьётся змейкой,
В густой косе снежинок слёт,
На коромысле две бадейки
Девчонка с проруби несёт.
Зима. И – веером ресницы,
Чиста улыбка и смела,
У самых краешков водица
В бадейках будто замерла.
Наполнены особым смыслом
Её движенья каждый раз,
А брови – словно коромысла
Над синевой бездонных глаз.
