Андрей МАНИЧЕВ
(Санкт-Петербург)
|
* * *
Навек неколебимый свет дороже
Мятежных чувств, обманчивых тревог.
Торжественным покоем жив исток.
Вернуться – молчаливее и строже.
Прибежище всех сил и всех созданий,
Возмогших в дом непрошено войти, –
Не ожидаю я конца пути;
Но понимаю мужество скитаний,
Надсаду бедности, тупую боль изгнаний,
И тлен прожитков, брошенных во тьме,
И узника, поющего в тюрьме
О радости любых существований.
Истают злоба, гордость и тоска;
Исполнится душа священной силой –
Той, что ей немощь верно приносила,
Себе не оставляя ни куска.
Благословляя меч, который ранит,
Терпеньем отвечая на удар,
Провидя в испытаньях Божий дар, –
Так полонянин исполином встанет.
Проржавевшие скрепы
1
Транссибирский колтун спёк густые ресницы.
В плаху вбитый колун помнит шуйцы, десницы…
Пауки по углам в закоптелом покое –
то ли блазнится нам, то ли вправду такое?
Стало быть, и нельзя жить душой нараспашку,
голавля от язя, от футболки рубашку
и звезду от креста отличая с порога, –
заграждая уста, говорящие много.
2
Чёрной воли глоток до кровавой отрыжки.
Циркуль и молоток нарисованы в книжке.
Стонут в дальних лесах староверицы-ели,
а в чахоточных снах всё станки да кудели.
Карнавальная ночь в европейском шалмане,
только больше невмочь ладить бездну в кармане,
Византийская вязь: лучше посох с котомкой –
злато будет, как грязь под ногами потомков.
3
На честном ли пиру оказались мы ноне?
Всё красней на миру слёзынька на иконе.
Воздух полон богов, а по-нашему – бесов.
От зазорных оков и бандитских обрезов
впору нам отстоять родовое наследье,
научаясь опять: не крестильною медью,
а булатным мечом изгоняется лихо, –
но над правым плечом Ангел клонится тихо.
4
Будем плакать навзрыд или дико смеяться,
у разбитых корыт колобродить и мяться
с чем-то странным в руке – вроде порванной сети, –
на сквозном ветерке вспоминая о Лете.
Плоть темна и тесна, да не тем виновата.
Чья чужая блесна промелькнёт воровато?..
Проследи не дыша за железной приманкой –
и останься, душа, столбовой христианкой.
5
Отречённая рать по разбитым дорогам
вновь идёт умирать, – но варяжским порогам
ближе в амфорах мёд и вино золотое,
чем хвостатых комет обещанье простое
окаянных затей с саранчою зубастой,
мора, глада, смертей – и молитвы напрасной…
Третий Рим сохранят не крикливые гуси, –
а молчанье ягнят в Господе Иисусе.
* * *
По железным маршам идущий вверх
за перила держится, как за маму,
и прочесть пытается свиток вер,
как ночную, срочную телеграмму.
Прячет лик судьба за сухим крылом.
На часах стоит человек песочный,
ничего не помнящий о былом.
Манит жизнь землёй и пыльцой цветочной,
третьим оком в синем пространстве сна,
полосой закатной, прохладой росной…
Но иная сердцу милей весна
в год потери, пусть и не високосный.
Возвращение
«Ты убит!» – прокричал мальчиш.
И теперь навек замолчишь,
Будешь тихо считать до ста
У ракитового куста.
Птицы клином над головой,
Лёгким кликом спросят: «Живой?..»
Ты ответишь им, не дыша:
«Когда с шапки у малыша
Упадёт чужая звезда
Водой мёртвою на уста,
То приснится последний сон.
Налетит родниковый звон,
И живой водой напоит
Тех, кто был до срока убит
У калинового моста,
У ракитового куста».
* * *
…Сменяя гнев на милость, меч на щит,
Который под ударами трещит, –
Быть буре, коль посеяны ветра,
Но устоит могущество добра.
Величественны тёмные гонцы,
Однако носят ложные венцы:
Украденный хаос ничтожит тварь,
Обереги её, Всеблагий Царь.
Того, кто знает правильный рычаг,
Согреет нарисованный очаг;
И помни, очарован красотой:
Железный посох – ключик золотой.
Как тайна необъятно велика,
И нота неизбывная легка.
Пречудные надмирные поля
Ждут новых обретений, и земля
Томится ожиданием зерна –
Лишь радость роста чистоте верна.
Так научись творению внимать, –
Меч грудь пронзает; снова в муках мать;
Агукает весёлое дитя,
Своё непостоянство обретя,
Сверкая погремушкой бытия.
* * *
Родового гнезда кирпичи,
уходящие в землю навеки.
Словно тень от погасшей свечи
набежала на веки.
И, недетской виною казнясь,
на заросшем крапивой угоре
постоишь, возвратившийся князь,
не размыкавший горе.
Только шрамы от сабель чужих
год от года белее и уже.
На родимой сторонке пуржит
и невиданно вьюжит.
Заметает погост с трёх сторон
до самих перекладинок верхних,
и чуть слышен сквозь ветер трезвон,
собирающий верных.
* * *
Воркуют о смерти мои голубки –
О мачехе грозной и грустной.
Пустые покои, косые лубки
И марево речи изустной.
Кивают согласно, одетые льдом,
Адамовы головы с тына.
И разрешено оглянуться на дом,
Встречающий блудного сына.
* * *
Пустота приходила как гость:
– Хлеб да соль! – головою кивала,
Плащ снимала, дорожную трость
В угол ставила и ночевала.
Просыпалась до солнца она,
Уходила молчком до рассвета.
…Забывались вещей имена –
Исчезала возможность ответа.
* * *
Забылись лепеты младенца
В истоме мерного труда.
…Колышет ветер полотенце,
И сохнет в блюдечке вода.
Ряды докучных книг на полке,
Исписаны карандаши.
Ушко сломалось у иголки,
Слетела ниточка души.
Ах, по какой смешной картинке
Меня учили вышивать
Отраду маковой росинки
И крошки хлебной благодать.
* * *
Земные снимая покровы,
Всё медленней, глубже дыша,
Своей первородной основы
До века взыскует душа.
Доверчиво и неизбежно
Знакомое тает лицо…
Так старая яблоня нежно
Роняет плоды на крыльцо.
Душистая, лёгкая плата.
И – смотришь – уже вплетены
В кровавые кудри заката
Холодные ленты луны.
* * *
Подземную страсть, поднебесную стать
Нельзя нанести на лекала…
«Но в землю ложиться, на небе вставать», –
Душа про себя изрекала.
Здесь ветер поёт колыбельную песнь,
Смыкаются веки устало…
«Ты чувствуешь, маленький, всё ещё здесь», –
Душа о другом прошептала.