Адриан ПРОТОПОПОВ
(Санкт-Петербург)
* * *
Уснувшие, может, вы правы,
и логика сна полновесна,
но вспомнишь, как мечутся травы
в ногах у весеннего леса.
Но вспомнишь, как бешено шарят
по лесу забытые грозы,
и в плеши Больших полушарий
антенны впились, как занозы.
Забыть ли, как нашей дороге
всю спину дожди исхлестали,
как, жадно глотая пороги,
скользила река под мостами?
Маячат костры у обочин,
глядят недоверчиво звери
и дремлют на отмелях ночи
с раскрытыми створками двери.
Я тоже, как все мы, – от Бога!
Болотом гуляет двустволка,
в объятиях дружеских стога
так глупо – свободно и колко.
И, пьяный от солнца, невежда
отыщет в соломинках ветра,
как в стоге, – иголку – надежду,
что счастье земное – бессмертно!
* * *
Нет, не какие-то уста
о нас простуженно шептали.
Окно, распахивая дали,
лишалось зимнего поста.
Сдирая, словно кожу, снег,
вставала, дыбилась дорога,
чесалась шелуха порога,
и ручейки ползли к весне.
И, чей-то след стерев с мыска,
жуя осколки хрусткой льдины,
залив отряхивал седины
и дёргал сваи из песка.
* * *
Позёмка ползёт, и отсюда, с крыльца,
видна её вся суетливость паучья,
и белым тенётам не видно конца,
и ветер ломает хрустящие сучья.
Подумаешь: март, а такие напасти,
и этот подмётный, заносчивый снег…
Куда-то заносит, качаются снасти,
небесною манной засыпан ковчег.
Гуляет, свистит, завывает, иудит,
насыпала столько в свои закрома,
что утро, проснувшись, уже не забудет,
что в доме опять поселилась зима.
Прошлёпает зябко и в тёплой пижаме
притронется к раме озябшей рукой…
В пространстве – внизу,
В пространствемежду снегом и снами –
шевелится город, дымясь над рекой.
* * *
И пахло преющим листом,
и ветер в бреющем полёте
всё морщил воду под мостом,
и ты ждала меня в пролёте
судьбой забытого двора,
где всё играла детвора,
где дедушка парил в дремоте
на страже своего поста,
и запах прелого листа
его счастливый сон тревожил
среди забытого двора,
где ты всё думала: «Пора…»
И ветер трепетал на коже
твоей, ребят и старика.
В наплыве запахов, похоже,
всё медлила его рука,
ища себя, но помоложе.
И день темнел, и всё дремотней
взбиралось солнце по стене,
и улыбался дед во сне,
и ветер шарил в подворотне.
Болдинская осень
Ещё скрипеть колёсам по песку
и петь возку несмазанною осью,
но чиркнет по стеклу, как по виску,
набрякшей веткой Болдинская осень.
Рассвета или перемен
ждать в окруженье слов и строчек,
но духом дымных деревень
вдруг обожжёт дыханье ночи.
Шандал – на стол, и всё скрипеть
пером иль старой половицей,
чтоб рифма дерзко, как репей,
зависла в локонах столицы.
Оказий ждать или махнуть
в седло, пока не ел и не пил,
но пугачёвщиной пахнут
сухие яицкие степи.
Учиться ли подозревать,
иль хитрости занять у веры,
но будут строки вызревать
и выживать в кольце холеры.
Бывает: заспана щека,
и дождь, проспав, газон промочит,
но, как вокруг часовщика,
всё – время, время всё бормочет.
* * *
Я – валун. Оледененьем
я в стране своей запрятан,
и рубцами от ранений
я не свят, а лишь запятнан.
Я окатан и обтёсан,
мохом вымощен в морщинах,
я в тайгу сырую сослан
лишь за то, что был вершиной.
Лишь за то, что где-то в небе
об орлах мечтали скалы…
Валуны идут на щебень,
а ещё – на пьедесталы.
* * *
Прибежишь ли, волнуясь, к реке,
припадёшь ли к святому простору,
как к дарящей прощенье руке,
обретя и покой, и опору?
Эта рябь на холщовой воде,
эти струи, стремнины, извивы,
и плывут в золотистой слюде
от земли отлетевшие ивы.
И, запутавшись в их волосах,
облака легкомысленно тают,
и в тревожных речных голосах
наши души беспечно витают.
Утро выпустит пригоршни птиц
и охапки стрекоз на разведку.
Колокольня, упавшая ниц,
зацепилась на плёсе за ветку.
И, светло убежав от беды
вместе с этим целебным потоком,
эту Вечность, как в капле воды,
отразишь вдруг в себе – ненароком!
* * *
Сухими рёбрами чахоточный забор
припал к плодами отягчённой груше…
С утра до ночи ветер бьёт баклуши,
гоняя по двору пустой, ненужный сор.
Бесцельное круженье облаков,
бесцельный лай привязанной собаки,
и головами машущие маки,
и на реке – головки поплавков…
Тяжёлый лёт раскормленных ворон
над ржавою, щетинистою зябью,
и озеро, замученное рябью,
и дремлющий на привязи паром…
И нежит насыпь тёплые бока,
пропахшие дождями и соляркой,
и целый день бренчит пустой цибаркой
дремотное забвенье тупика.
* * *
Нет ни птиц, ни шагов, ни речей.
Шесть утра, и ни звука не надо,
и пучком золочёных свечей
загорелась, светясь, колоннада.
Аккуратно куранты всплакнут,
и вдали, за чертой парапета,
словно щёлкнет заносчивый кнут
и копытами цокнет карета.
Серым бархатом мокрая пыль –
на проспектах отчалившей ночи,
и литою занозою – шпиль
на муар голубой приторочен.
Невесомая, как облака,
шевеля поплавками счастливо,
проскользнёт под мостами река,
убегая в объятья залива.
* * *
Снова осень, сухая, в холодной пыли,
с золотою, нахальною бровью.
Ты за тридевять где-то, моя Натали,
с тёплой шалью, стихами, любовью.
В этих пролежнях осени – слов ни строки,
галки прячутся в чёрные бурки,
жирно смазаны маслом стальные курки,
копоть лампы, простуда, окурки.
Не прочтёшь у собаки в глазах: «Помоги!»
Ветер стукнет – не выглянешь: «Кто там?»
Не шатаются пьяные вдрызг сапоги
по разгульным багульным болотам.
Сыромятные ночи бездомно-пусты,
бродят помыслы, злые, как блохи,
и за окнами молча качает кусты
ветер нашей бессонной эпохи.