Александр СУШКО
(Санкт-Петербург)
* * *
Поэтизация и рационализм
любви и жизни, смерти и разлуки…
Но Слово распадается на звуки,
и ангел не слетает с неба вниз.
И вечные загадки Бытия
по-прежнему стоят неразрешимы.
Я скоро поднимусь на те вершины,
где ждёт меня Великий Судия,
последний и суровый…
последний и суровый…Жизнь моя
предстанет перед ним, как на ладони.
Чем оправдается мой слабый дух?
Я – грешник в человеческой юдоли.
Я – современник ласточек и мух.
* * *
Тень мира сего от сосцов до могил.
Тень мира сего отН. Клюев
Печальный Петербург, утративший корону.
Ведь это в нём мы замедляли шаг.
И до сих пор гудят в моих ушах
твои последние слова по телефону.
Печальный Петербург. Осенних листьев гон.
Унылого дождя у окон пробормоты.
И будто город захватили готы –
те, дико-древние, из тех ещё времён.
Печальный Петербург. Очарованье сказки
ушло. Куда? И бронзовые львы,
привыкшие давно к балтийской встряске,
предчувствуют подвох со стороны Невы.
Полубольной, простуженный, иду
не в одиночество; пожалуй, в одинокость.
А рядом говорят: «Летит Россия в пропасть,
и эту не предотвратить беду».
А рядом говорят: «Во время оно…»
Мне слушать тошно. Ускоряю шаг.
И, точно колокол, гудят в моих ушах
твои последние слова по телефону.
* * *
На путях гуманитарного прогресса
слышен скромный топот Россинанта.
Замков нет. Давно храпит принцесса.
На губах – засохшая помада.
Да проснись же, милая, он скачет,
рыцарь твой без страха и упрёка.
Он твои глаза увидеть хочет.
И неважно, что над ним хохочут
прагматические Жмеринка и Прага.
Дон Кихот – идея, идиома,
часть метафоры, абстракция наива,
нечто вне того, что так знакомо,
что сопряжено с уютом дома,
а не с риском головою вниз с обрыва.
Нет, не проржавели твёрдость духа
и пренебрежение к страданьям.
Что ты скачешь? Разбудить старуху?
Впрочем, нет! Твой путь к Прекрасной Даме.
Ты спешишь сквозь время и болото
нашей жизни, скучной и никчемной.
Может, и разбудишь ты кого-то
на планете, в космосе бездомной.
* * *
К печальным мыслям, не боясь печали,
порой приходишь, логике послушен:
кто видел солнце, звёзд не замечает,
кто любит Петербург, к Европе равнодушен.
К весёлым мыслям, не боясь насмешек,
порой приходишь, зову сердца верный:
ты – однолюб, любовью душу тешишь
к России нищей и в венце из терний.
Ты чтишь язык, прекрасный и корявый,
её народ, порой не в меру пьющий,
ты служишь ей без почестей и славы
и ищешь смысл в ней, силы жить дающий.
* * *
Заблудший («заблудящий») кавалер
доставлен в Криндачёвку из Ламанчи
как иронично-назидательный пример
поклонника Добра и Неудачи.
И вписан рыцарь был в реестр имён,
нутром достойно потреблявших пиво.
Но, видно, врут, что уверял всех он,
что в Криндачёвке даже Царский Трон
в три года зарастёт пореем и крапивой.
Суть Криндачёвки кроется в ином.
Суть в женщинах – и рыцарю виднее –
в других местах не сыщешь их с огнём,
а здесь же каждая вторая – Дульсинея.
* * *
Бог мой адрес забыл? Или помнит?
Я лежу в кубатуре, где четыре кровати,
где большое окно, медсестра на подхвате.
Я лежу в своих тряпках (а подушка на вате).
Почти рядом… три раза… нас кормят.
Нашу пищу врачи называют диетой.
Но для них персонально – она несъедобна.
Предлагать её пробовать им – неудобно.
Что-то в брюхе моём протестует так злобно.
Почему же давлюсь я борщом и котлетой?
Я глотаю таблетки. Под иглу даю вены.
Как здесь ценят мочу! Мне не жалко – берите!
Моя задница к вашим услугам – колите!
Миф припомнился здесь мне об Ипполите,
только Федра сбежала, не раздвинув колени.
И, наверное, Богу смешны мои вопли.
Дескать, что за страдалец! Потерпишь – и баста!
Что-то ж из дому носят! И зубная есть паста!
Запасайся цитатами из Экклезиаста!
И не суй в зеркала недобритый свой… облик!
* * *
Голос умерших, и голос не родившихся,
и голос не вернувшихся, и тех,
на кого и дышишь – не надышишься
(пусть даже у них ставка на успех),
да и живущих рядом тихий голос –
всё сливается в возвышенный хорал.
…И молодость как будто возвращалась.
И я – в который раз! – её терял.
* * *
По бисеру сцеплённых слов
своё отшагать и остаться,
в пустотах страниц затеряться –
в банальнейшем из миров.
А за окном пролетит
ангел, спешащий за чудом.
Роса,
Роса,что своё отблестит
на крышах и битой посуде,
щёк твоих не освежит.
Стопкою книги лежат.
И сколько ж из них непрочитанных!
Из всех дорожек невиданных,
на коих избушки стоят
на курьих ножках, обыденных –
представь себе, что для многих,
ты выбрал себе дорогу –
дорогу в искусственный ад.
И без тебя (ты отстал!)
ничтожества жизнь прокрутили,
а та, о ком ты мечтал,
давно уже спит в могиле.
* * *
Я люблю эту женщину, уходящую в ночь,
в снежно-лунную ночь без прощального слова.
О мой ангел-хранитель! Уполномочь
всех подвластных тебе мне помочь
с этой женщиной встретиться снова.
* * *
Служить тому, чего в России нет, –
прискорбный долг российского поэта.
Лениво тащится убогий Россинант.
Он не крылат. И он не для полёта.
Давно заброшено гусиное перо.
Давно за нас готов писать компьютер.
Где нам, придаткам к своему нутру,
услышать смех (им давится Юпитер)?
* * *
Добор в доцветье. В августе шиповник
ещё точит тот тонкий аромат,
что мутит головы уставшим насекомым,
и опадают лепестки.
А это с домом рядом – на углу,
том памятном углу, где нам с тобою
скрестить впервые взгляды удалось.
Чуть сзади мост. На нём идёт ремонт.
А впереди – церквушка.
Её бы на сохранность в сказку сдать.
А у крыльца уже стоит, насупясь, бомж.
Ему так хочется с утра опохмелиться.
Прищурь глаза – увидишь: он похож
на утомлённого, но сказочного гнома,
что час назад как вылез из норы,
и корешки травы ещё торчат
на голове и в бороде его.
Но дальше-дальше
подсмотреть-подслушать,
как редкие машины
асфальту объясняются в любви,
как стёкла зябкие на верхних этажах
пытается ласкать зевающее солнце.