Дмитрий Николаевич Киршин

Н.А. ВЕСЕЛОВА
Оклеветанные историей: Иоанн IV (Грозный)

Всё, что связано с именем первого русского царя Иоанна IV, считается само собой разумеющимся говорить или писать с отрицательным или, в крайнем случае, ироническим оттенком. Не до конца изжито даже знаменитое ругательство «Опричник!», не так давно применявшееся к мелким представителям власти при их настоящих или мнимых злоупотреблениях. В новейшей русской истории подобную же услугу памяти Иоанна IV оказал и широко известный «шедевр» Репина «Иван Грозный и его сын Иван, 16 ноября 1581 года» – картина, прочно осевшая в сознании обывателя едва ли не как иллюстрация исторического факта. Постарался и не менее талантливый М. Булгаков, написав пьесу «Иван Васильевич», экранизированную Л. Гайдаем так, что образ царя с лицом гениального актёра, сыгравшего его, теперь вообще едва ли возможно изменить в умах современников…
Библиография по вопросу эпохи Иоанна Грозного настолько обширна, что поначалу не знаешь, с чего начинать. Доказывать, что он не убивал сына? Что не женился семь раз? Что казнил народу за весь период царствования в 10 раз меньше, чем во Франции примерно в то же время было уничтожено ЗА ОДНУ НОЧЬ? Что опричнина была в тот исторический момент необходимостью для государства? Что Александровская слобода, центр опричнины, являлась не вертепом, а монастырём в миру? Что… И всё ясней, что нужно начать с самого конца.
В 1963 году в Архангельском соборе Московского Кремля были вскрыты четыре гробницы: Иоанна Грозного, царевича Иоанна (якобы убитого им), царя Фёдора Иоанновича и полководца Скопина-Шуйского. Проверялась версия об отравлении царя – и выяснились прелюбопытные факты. Содержание мышьяка во всех четырёх скелетах оказалось одинаковым и не превышало нормы, зато в костях царя и «убитого» царевича было обнаружено наличие ртути, превышающее норму в 32 раза! И отец, и сын были отравлены сулемой (хлоридом ртути), смертельная доза которой не превышает 0,18 г!
Скептики немедленно принялись утверждать, что повышенное содержание ртути явилось следствием лечения сифилиса (как же – ведь «доказана» крайняя развратность царя, а сынок должен был пойти в папу), однако их ждало разочарование: никаких сифилитических изменений в останках царя и царевича обнаружено не было.
В 1990-х годах было проведено исследование захоронений московских цариц и Великих Княгинь, которое выявило факт отравления тем же хлоридом ртути матери Иоанна Грозного, Елены Глинской, и его первой жены, Анастасии Романовой. Таким образом, невозможно отрицать факт, что на протяжении очень долгого времени царская семья являлась жертвой отравителей, коими могли быть лица только из самого близкого окружения! Смерти Анастасии Романовой мы ещё коснёмся подробнее, но пока небезосновательным кажется нам следующее утверждение: обвинения царя в мнительности, маниакальной подозрительности и, как следствие, – в расправах над невинными подданными являются абсолютно ложными. Сама смерть царя и его близких доказала его правоту, а меры, которые он принимал для устранения опасности, оказались далеко не достаточно жёсткими: окажись они таковыми – и злодеи своё чёрное дело не доделали бы.
Это всё пока присказка, продолжим же её. Основоположником создания ставшего традиционным образа царя Иоанна Васильевича является Н.М. Карамзин, автор знаменитой «Истории Государства Российского». Труд этот настолько фундаментален, что на протяжении почти двухсот лет историки часто попросту списывают с него (а потом – друг с друга) официально признанные достоверными сведения, не считая нужным проверить их по первоисточникам. Между тем, церковный историк Н.Д. Тальберг утверждает, что Карамзин буквально ненавидел Иоанна Грозного а, следовательно, не может считаться объективным, – и подтверждений тому немало. Можно опустить те факты, что великий русский историк вовсе не имел исторического образования, что, по свидетельству О.А. Платонова, в конце XVIII века тесно сблизился с масонами, что четыре года провёл в утопическом кружке Новикова… Сочтем всё это порывами молодости. Но вот его увлечение идеями Робеспьера, внушавшего, по воспоминаниям декабриста Н. Тургенева, благоговение Карамзину, и личностью прямого врага России Наполеона – весьма показательно. Будучи во Франции, он постоянно посещал Национальную Ассамблею, был восторженным слушателем речей Мирабо, Дантона, Камилла Демулена… Настроения, с которыми Карамзин приступал к написанию «Истории Государства Российского» могут быть проиллюстрированы им самим: «Мы не таковы, как бородатые предки наши: тем лучше! […] Всё народное (выделено Карамзиным) ничто перед человеческим, главное быть людьми, а не Славянами…» Примерно такие высказывания сейчас применяют сторонники глобализации! А вот ещё: «Бонапарте столь любим и столь нужен для счастья Франции, что один безумец может восстать против его благодетельной власти». Это касается Наполеона, выкосившего в непрерывных войнах почти всё мужское население своей страны. Таким образом, совершенно очевидно, что именно западные ориентиры имел Карамзин, когда работал над сим капитальным трудом, и заведомо был предвзят в своих выводах, намеренно подгоняя их под собственное частное мнение. Кроме того, источники, на которые опирался Карамзин, и на которые традиционно пытаются опираться даже некоторые современные историки, подобраны, мягко говоря, тенденциозно. Например, почему-то неоспоримой истиной считает он записки иезуита Антония Поссевина, приехавшего в Москву со Стефаном Баторием, польским королём, вторгшимся в ходе Ливонской войны в русские земли. Пытаясь с помощью иезуитских хитростей принудить Иоанна IV пойти на уступки в пользу Римского папы Григория XIII, он потерпел фиаско и с тех пор считал русского царя своим личным врагом. Поссевин, кстати, и создал не выдерживающий никакой критики миф об убийстве царём своего сына Иоанна. Другой эпохальный труд, написанный рукою недружественного иностранца Штадена, начиная с Карамзина и до сих пор считается «историческим свидетельством» также на основании того, что, оказавшись в России случайно, Генрих Штаден, якобы, не имел оснований для клеветы, а просто честно описал то, что видел. Тем не менее, по возвращении в Эльзас из Москвы, он написал работу, состоявшую из четырёх частей, одна из которых даже называлась «Проект завоевания Руси» и содержала любопытные предложения императору Рудольфу: «Монастыри и церкви должны быть закрыты. Города и деревни должны стать добычей воинских людей». Некоторые высказывания Карамзина смело можно назвать дикими – например, о том, что во время разбирательств в Новгороде было истреблено 70 тысяч человек, а в Москве во время пожара в 1571 году сгорело и было уведено в плен около миллиона – это он повторил уже вслед за очередным «очевидцем» – англичанином Джеромом Гарсеем. Неудивительно, что 9-й том «Истории…», где как раз и описывается эпоха Иоанна Грозного, вождями декабризма был принят восторженно. Вот отклик впоследствии повешенного государственного преступника К. Рылеева: «Ну, Грозный! Ну, Карамзин! Не знаю, чему больше удивляться, тиранству ли Иоанна или дарованию нашего Тацита!». Это с лёгкой руки Карамзина и в отношении всех других государей стал применяться принцип: «Хороший царь – добрый царь, а если он правит твёрдой рукою, то это плохой царь». Парадоксально пишет и Костомаров про Иоанна IV: «…напрасно пытались бы мы создать из него образ демократического государя», т.е. слово «демократический» у него априори имеет положительный знак! Но в данном случае Костомаров прав: совершенно напрасно.
Перед тем как приступить собственно к рассуждениям об эпохе Иоанна Грозного, необходимо предупредить читателя о двух очень важных вещах. Первая: автор считает антинаучной материалистическую позицию в гуманитарных науках, потому что, рассматривая только физически видимую часть мира, невозможно быть полностью объективным. История России тесно связана с христианством, а культура – с богословием, и избегать того или другого было бы невежеством. Вторая: автор не придерживается мнения, что демократия – это положительное явление. Не вдаваясь в подробности, неуместные в данной работе, необходимо заявить, что если Карамзин, живя в условиях Самодержавного Царства, мог позволить себе трактовать исторические события с точки зрения западного демократа, то и автор данной статьи, живя в государстве, называющемся демократическим, также имеет право судить о тех же событиях с точки зрения монархиста.
Перейдём теперь непосредственно к личности и деятельности Иоанна Васильевича Грозного – царя и человека.

Как-то укоренилось в сознании русского человека мнение, что прозвище Грозный он обрёл впоследствии, якобы из-за свирепого нрава. Ничего подобного. Царь получил его после успешного завершения похода против казанских татар и взятия Казани, а прозвище имело тот смысл, что он грозен для иноверцев, врагов и ненавистников России. Взятие же Казани имело место ещё в тот период, который почти всеми либеральными историками относят к «благополучной» части царствования Иоанна IV. Ибо существует традиционное мнение, что, имея в советниках Алексея Адашева и иерея Сильвестра, молодой царь правил справедливо, и лишь благодаря собственной паранойе и чужим наветам удалив их от двора, получил возможность «развернуться вовсю», следуя своим «дурным наклонностям». Правда, как мы увидим позже, Карамзин и его последователи вполне честно могли считать наклонности царя дурными. Но сейчас мы поговорим именно о первом, «золотом» периоде его царствования.
Представляется, что «золотым» он был объявлен, прежде всего, по той причине, что молодым и неопытным царём на первых порах удавалось успешно управлять. Во время большого пожара Москвы в июне 1547 года была «под шумок» предпринята попытка государственного переворота. Пущен был слух, что Москва подожжена по наветам родственников царя со стороны матери – Глинских, и противоборствующий боярский клан подстрекал народ на их избиение, дело дошло даже до Воробьёва, где в то время находился царь, якобы, спрятавший у себя свою бабушку Анну Глинскую с сыном. Положение с часу на час могло стать критическим. Именно в это время к Иоанну явился московский соборный пресвитер Сильвестр. Собственно, он оказался в нужное время в нужном месте, и в истории не осталось никаких сведений о том, был ли он направлен кем-то могущественным или пришёл своей волей. Ничего особенного он не сделал: мятеж удалось подавить и без его участия, но Сильвестр ухитрился в те смутные дни найти особый подход к сердцу царя, славившегося своей набожностью. Не замедлила вскоре появиться рядом и светская фигура – сын служилого человека Алексей Адашев. Вот что пишет о нём печально известный князь Андрей Курбский в своей «Истории Иоанна Грозного»: «С ним же соединяется един благородный юноша к доброму и полезному общему, именем Алексей Адашев». Создаётся впечатление, что, пробившись так или иначе в ближнее окружение молодого царя, иерей Сильвестр сразу же «протащил» за собой своего человека, заранее подготовленного и ждавшего часа икс. Эти люди стали открыто действовать вдвоём, каждый в своей области влияния на царя: один – в духовной, другой – в светской. Первое, что сделано было с духовной стороны – это инспирировано послание Иоанна к земскому собору, причём оно было написано в сугубо покаянном ключе.
«Нельзя ни описать, ни языком человеческим пересказать всего того, что я сделал по грехам юности моей. Сколько согрешил я перед Богом и сколько казней послал на нас Бог. Не понимал я и не покаялся, но сам угнетал бедных христиан всяким насилием», – говорилось, среди прочего, в том послании. Этим документом противники Иоанна Грозного размахивают до сих пор: как же, сам сознался, да это ещё про молодость, а уж когда повзрослел… Упускается при этом из вида только один факт: данный документ – классическое свидетельство того, что царь был настоящим православным христианином, а истинное покаяние и заключается в том, что кающийся искренне считает себя самым большим грешником на земле. Это практически вменяется в обязанность церковными канонами и до настоящего времени: не обращаясь к источникам, могу навскидку привести два примера: «…Христос, пришедый в мир грешныя спасти, от них же ПЕРВЫЙ ЕСМЬ АЗ»; «…аз един лукавое пред Тобою сотворих, ПРЕВЗОШЕД И ПРЕПОБЕДИВ ВСЯ ОТ ВЕКА ГРЕШНИКИ (выделено мной – Н.В.), несравненно погрешивый и непрощенно…» Подобных примеров можно привести великое множество, и тексты таких покаянных молитв практически все были написаны святыми, впоследствии канонизированными Церковью. Так что даже публичное покаяние и именование себя грешнейшим из грешных вовсе не означает признания в реальных преступлениях.
Иерей Сильвестр, таким образом, вёл беспроигрышную игру, подогревая в своём духовном чаде постоянное чувство вины, а вместе с этим – и желание ограничить свою власть «грешного человека» и щедро поделиться ею с другими. Тут уж со своей «светской» стороны вступил в дело Адашев. С помощью Сильвестра он подобрал кружок людей, по словам философа М. Лодыженского, «…отличавшихся широким взглядом и любовью к общему делу. То были мужи знатных родов. Кроме того, Сильвестр и Адашев привлекали к служебному делу людей и незнатных, но честных; состав администрации улучшился. Наверху же государство стало управляться кружком советников, который Курбский в своей «Истории Иоанна Грозного» называет избранною радою. Без совещания с людьми этой избранной рады, во главе которой стоял Сильвестр, Иоанн ничего не предпринимал». Вот он, золотой, почти демократический период! Собственно, мы видим здесь зачатки конституционной монархии явно прозападного толка. Почти забавно: М. Лодыженский забывается и проговаривается: «…обуздывать волю такого царя, каким был Иоанн, Сильвестру делалось всё труднее». ОБУЗДЫВАТЬ ВОЛЮ ЦАРЯ – это и была на том этапе главная цель заговорщиков.
То, что Адашев и Сильвестр являлись агентами вражеского влияния, в наше время становится очевидным, стоит лишь взглянуть на события беспристрастно. Первым «звонком» стало их мгновенное отречение во время тяжёлой болезни царя в 1553 году. По сведениям из разных источников, они либо оба отказались присягать законному наследнику престола малолетнему Димитрию, сделав свой выбор в пользу двоюродного брата царя, князя Владимира Андреевича, либо так поступил только Адашев, а Сильвестр, присягнув всё-таки Димитрию, тем не менее, пытался способствовать Владимиру. Так или иначе, самые близкие друзья и советники царя были готовы предать его в первую же трудную для него минуту! Царь выздоровел, и будь он, действительно, таким маньяком, каким его пытаются представить, не сносить бы этой парочке головы – и что же? Не последовало ровно никакого наказания. Конечно, выжидал время для удара, считают теперь недоброжелатели царя. Но ведь дело в том, что серьёзного удара так и не последовало, хотя впоследствии оба друга заслужили смертной казни, которая имела бы место в любой стране, при любом правителе! Начать стоит с того, что Избранная Рада (люди Адашева и Сильвестра) воспротивилась планам царя вернуть на Западе древние славянские земли, лишив Ватикан плацдарма для агрессии. Рада настаивала на войне против татар в Крыму, где Россия была заведомо обречена на поражения хотя бы из-за того, что само географическое положение Крыма в то время делало его неприступным для русских. Тут бы начать расследование, допросить обоих с пристрастием – глядишь, и выявилась бы элементарная шпионская сущность «царёвых друзей». Царь же попросту их выслал: Сильвестра – в Кирилло-Белозёрский монастырь, Адашева – в действующую армию. Правда, по версии М. Лодыженского, они «сами нашли невозможным далее оставаться у трона» и уехали по собственной воле. В таком случае, их отъезд более напоминает бегство, потому что как-то подозрительно быстро после него скончалась царица Анастасия, незадолго до смерти имевшая крупное столкновение с Адашевым и Сильвестром. Она ставила им в вину их поведение относительно её сына, маленького Димитрия, во время болезни царя, открыто упрекала в измене, поддерживаемая своими родственниками – кланом Захарьиных. Теперь достоверно известно, что царица, которая незадолго до этого «цвела здоровьем», была отравлена сулемой, что вполне могло быть сделано по приказу Адашева.
Этот человек вообще заслуживает особого упоминания, без придатка «и Сильвестр». «Добрый и набожный», он, по свидетельству историка и философа Н. Козлова, сожительствовал вне брака (что само по себе в те времена на Руси считалось делом вопиющим) с некой польской еврейкой, именовавшей себя не больше не меньше – Марией Магдалыней. Совместно с ними в доме проживали пятеро взрослых юношей, якобы, её сыновей, но только ни один из них по возрасту ей в сыновья не годился; все они прибыли из Польши. Остаётся только догадываться, какие личные отношения связывали эту семёрку, но произведённое дознание по «изменному» делу Адашева выявило, что имел место заговор с целью устранения вместе с царицей и партии её родственников как опасных соперников в борьбе за власть, и все нити вели в гнездо Адашева. Более того, «Мария Магдалыня», ко всему прочему, оказалась ещё и ведьмой – в наше время сказали бы «экстрасенсом» – как и её якобы сыновья. При обыске в их доме были обнаружены предметы, традиционно используемые при колдовстве, и каббалистические рукописные книги. Царицу не только отравили, но ещё и активно воздействовали на неё оккультно. «Семья» колдунов была казнена – обычное дело в России и Европе – Адашев взят под стражу. Тут бы царю и разгуляться – ведь измена была доказана – но Адашева даже не пытали, он умер от болезни спустя два месяца. Может быть, кровожадный царь отыгрался на Сильвестре? Ничего подобного: он даже не судил его собственным судом, а созвал для этой цели собор! И что же? Вдохновитель убийства царицы, западный агент влияния, был мучительно казнён? Нет, выслан на Соловки! Да царь ещё и извинялся, в письменном виде объяснял боярам: «…удивительно ли, что я, наконец, решился не быть младенцем в летах мужества и свергнуть иго, возложенное на царство лукавым попом и неблагодарным слугою Алексием?»

Вот уже раза два промелькнуло в моей работе имя князя Андрея Курбского. Не считаясь ни с какими рациональными доводами, историки и теперь считают возможным всерьёз опираться на его «Историю Иоанна Грозного» как на фактологический материал. Лодыженский, например, утверждает, что творения Курбского заслуживают доверия, так как он обличал царя открыто, проявляя искреннее негодование его поступками. У нас на этот счёт другое мнение. Легко, конечно, открыто «обличать» кого-либо, находясь в полной безопасности в стане врагов обличаемого. Но после содеянного им Курбский, будучи изначально русским православным христианином, не мог не испытывать угрызений совести. Человек этот был доверенным другом Иоанна и наместником царя в Дерпте, – а потом, полный «недовольства несправедливостью», ночью, бросив жену и девятилетнего ребёнка, перебежал к врагам, после этого ещё и встав во главе ливонских отрядов в войне с собственным народом! Скорей всего, совесть вовсю обличала изменника, и его письма к Иоанну, как и последующая «История…», – всё это, в основном, попытки оправдаться в собственных глазах, приглушив праведный внутренний голос. Поэтому в данной работе я не буду подвергать серьёзному рассмотрению известную переписку, имея в виду, что всё, написанное Курбским, заведомо не может быть объективным просто по личностным причинам, не говоря уже о том, что «История…» полностью написана с чужих слов, так как Курбский в то время в России не жил и очевидцем событий не являлся…
После смерти первой жены царя, Анастасии Романовой, он женился вторично, что допускалось и допускается Церковным уставом (венчаться можно при обычных условиях три раза), и второй его женой стала Мария Темрюковна, дочь черкасского князя Темрюка. Только эти две женитьбы царя имеют ясные, не запутанные подтверждения в летописях, а начиная уже с третьей жены, Марфы Собакиной, начинается путаница, полностью не прояснённая до сих пор. Кстати, о Марфе Собакиной. После исследования её останков из захоронения в усыпальнице цариц и Великих Княгинь в Московском Кремле, не обнаружено никаких следов отравления или другой насильственной смерти. Тем не менее, из летописей и записей самого царя известно, что непосредственно в день свадьбы здоровая и красивая девушка (можно представить себе, по каким критериям отбирались претендентки на роль царицы) заболела таинственной болезнью, т.е. начала, как говорят в народе, чахнуть и сохнуть. Этот недуг поразил её настолько, что она скончалась спустя месяц после свадьбы, так и не став фактической женой царя. Идея «порчи» не кажется здесь совсем уж сумасбродной, не так ли? После её смерти царь обратился к Освященному Собору за разрешением жениться в четвёртый раз и получил это разрешение при условии выполнения определённой епитимьи – и то лишь на том основании, что Марфа была номинальной женой царя. Кстати, епитимья отлучала не кого-нибудь, а Русского Самодержца, от причастия на два года, первый из которых он не имел права даже находиться в храме рядом с верными, а должен был стоять с оглашенными; интересно, как в наше время к такому запрету отнёсся бы любой рядовой православный христианин. Но путаница уже и здесь существует, т.к. Мазуринский летописец повествует об этом под 7078 годом, а Новгородская летопись сообщает о женитьбе царя на третьей жене Марфе Собакиной под 7080 годом, т.е. на два года позже. Традиционно четвёртой женой считается Мария Нагая, мать впоследствии невинно убиенного царевича Димитрия, – четыре царицы и захоронены в усыпальнице. Некоторые считают царской женой ещё и Анну Колтовскую, якобы, не погребённую в усыпальнице из-за того, что она была пострижена в монахини. Но ведь и Мария Нагая также постриглась и была погребена там в монашеском облачении. Летописи достоверно говорят нам только о четырёх браках Иоанна IV, а корни мифа о его семи женах, по мнению современного историка В. Манягина, следует искать в острой политической борьбе в верхах русского общества после пресечения династии Рюриковичей. Например, одно время Мария Нагая была объявлена Борисом Годуновым уже шестой женой царя, в связи с чем было запрещено поминать её сына св. царевича Димитрия на литургии: чтобы перехватить престол, нужно было сократить количество законных наследников. Существует ещё множество мифических «цариц», о которых официально нет никаких достоверных сведений, да и само существование многих из этих лиц серьёзными исследователями отрицается: Анна Васильчикова, Василиса Мелентьева, Наталья Булгакова, Авдотья Романовна, Марья Романовна, Марфа Романовна, Мамельфа Тимофеевна, Фетьма Тимофеевна… Эти имена мелькают как реальные – без всяких научных доказательств и исторических свидетельств. Но если уж рисовать чей-либо портрет чёрными красками, то ведь нельзя же избежать обвинений в блудливости!
Клеветой на Иоанна Грозного воспитано несколько поколений русских людей, и одно из главных обвинений, посмертно предъявляемых царю, это установление опричнины. Именно в этом вопросе, в основном, нам придётся размышлять не только категориями «мира сего».
Если мы проявим «здравомыслие» современного материалиста, обучавшегося в советской школе и вузе, то большая часть поступков царя Иоанна IV действительно предстаёт в устрашающем виде. Это происходит оттого, что всех нас, независимо от социального происхождения, национальности, убеждений и прочего, приучили считать верными два постулата (первый из них записывали на доске только самые старшие люди, а второй – все мы без исключения): «Мы не рабы, рабы не мы» и «Человек – это звучит гордо». Кроме того, нас воспитывали атеистами, и поэтому даже те, которые стали верующими в зрелом возрасте, внутренне восстают против того, чтобы быть чьими-то рабами, даже Божьими, и гордятся принадлежностью к человеческому роду. Между тем, сама христианская идея о власти православного царя требует от нас полностью отказаться от этих двух заблуждений. Мистическая суть православного учения о царе заключается в том, что если царь представляет собой власть, полученную от Бога, то ни один человек, в том числе и сам царь, не может лишить её сакральности и благости. Это не является чем-то похожим на католический догмат о непогрешимости папы Римского: в нашем случае царь может и ошибаться, и не вести праведный образ жизни – ни никакие его поступки не могут быть основанием для каких-либо санкций против него, потому что он подвластен только суду Божьему. Это скорей напоминает православное же учение о том, что вместо нерадивого священника литургию невидимо служат ангелы, а сам он, какой бы образ жизни ни вёл, осуждению со стороны мирян не подлежит – но тем более суровый суд предстоит ему перед Богом. В отношении царя долг подданных – в беспрекословном подчинении, причём этот долг рассматривается как религиозный.
Письма Иоанна Грозного кн. Курбскому свидетельствуют о том, что он прекрасно понимал божественную сущность царской власти, но воспринимал её не как собственное исключительное право казнить и миловать по произволу, а как «Божие тягло», возложенное на него. После измены Курбского, к 1564 году положение вещей в России стало нестерпимым – и внутреннее, и внешнее. Польский король Сигизмунд, по совету Курбского, не жалевший казны, чтобы возбудить против России всех её врагов одномоментно, поставил Курбского во главе объединённого войска литовцев, поляков, прусских немцев и ливонцев, численностью около 70 тысяч человек. Это войско с запада приближалось к Полоцку. В Рязанскую область хан Дивлет Гирей вступил с 60-тысячным войском. Само существование России оказалось под угрозой. Внутри нарастали опасные настроения: в Новгороде и Пскове практически вся правящая верхушка и большинство иереев были заражены так назывеамой «ересью жидовствующих», нити заговора тянулись в Москву и за границу – под удар была поставлена сама основа Русского царства. «Ересь жидовствующих» – ни в коем случае не ругательство, а официальное название данной ереси, которая не была «обычной», а больше напоминала, по утверждению митр. Иоанна (Снычева), «…идеологию государственного разрушения, заговора, имевшего целью изменить само мироощущение русского народа и формы его общественного бытия». Внутреннее содержание их учения состояло в том, что они «…отвергали Троичность Бога, божество Иисуса Христа, не признавали церковных Таинств, иерархии и монашества. То есть, главные положения ереси расшатывали основы основ благодатной церковной жизни – её мистические корни, догматическое предание и организационное строение». Тем не менее, адептам данного учения предписывалось внешне сохранять христианское благочестие, стремясь с его помощью проникать в государственные властные структуры и приобретать всё большее и большее влияние. С подобными ересями Европа была к тому времени хорошо знакома, и одной из целей Инквизиции была именно борьба с ними. В России данная ересь широко распространилась в конце XV века и в течение тридцати четырёх лет охватила широкие слои духовенства и высшего боярства. Россия находилась в реальной опасности, т.к. приверженцем ереси стал даже митрополит Московский Зосима и мать наследника престола княгиня Елена. В какой-то момент заговор был настолько успешен, что еретики едва не получили «своего» Великого Князя на престоле. Наиболее активным духовным борцом против ереси выступил преподобный Иосиф Волоцкий, основатель монашеской обители с особо строгим уставом, непримиримый противник любых посягательств на Церковь. Его последователи и ученики стали называться Иосифлянами. Заслугами этих и других подвижников благочестия ересь была разоблачена, но не разгромлена. Казни подверглись только самые отъявленные еретики, остальным была предоставлена возможность покаяния. Просчёт заключался в том, что «ересь жидовствующих» вполне допускает и даже поощряет ложные клятвы для своих последователей, что со временем и подтвердилось: разбежавшиеся по России еретики не покаялись и не исправились, а положили начало новому витку заговора, который как раз и набрал силу во время царствования Иоанна Грозного.
И в такой ситуации царь предпринял неслыханный шаг: помазанник Божий решил испросить разрешения народа на дальнейшие действия. Он понимал, что действия эти должны быть безотлагательными и жёсткими и, по всей видимости, считал, что внешне можно добиться послушания, но необходимо осмысление народом своего религиозного долга перед царём и страной, чего ни в коем случае нельзя добиться силой.

В начале зимы, никому ничего не объясняя, в сопровождении только семьи, самых ближних бояр и приказных людей, царь вдруг уехал из Москвы в неизвестном направлении. Позже стало известно, что им было совершено паломничество по всем окрестным монастырям и святыням, после чего царь остановился в Александровской слободе, в 112 верстах от Москвы. Ключевский пишет: «Всё замерло, столица мгновенно прервала свои обычные занятия: лавки закрылись, приказы опустели, песни замолкли…» Потом, когда прошло первое оцепенение, люди буквально возопили. Им показалось, что мир перевернулся, и они гибнут оттого, что царь оставил их. В начале 1565 года гонцами было доставлено в Москву две грамоты: одна – митрополиту Антонию, сообщавшая, что царь не может более «изменных дел терпеть», а другая, многократно прочитанная на площади, адресована была простому люду, и в ней особо подчёркивалось, что царской опалы на народе нет. К митрополиту постоянно шли устные и письменные обращения людей всех сословий, и все их прошения можно, по данным митр. Иоанна (Снычева), выразить примерно такими словами: «Пусть царь казнит своих лиходеев: в животе и смерти воля его; но царство да не останется без главы! Он наш владыка, Богом данный: иного не ведаем». Выбор народа был сделан. Конечно, можно списать его на то, что народ тот был «непросвещённым и тёмным» – особенно если противопоставить его западным, «просвещённым» народам, которые менее чем через сто лет после описываемых событий начали устраивать революции и сносить головы своим королям. Так или иначе, царь вернулся – и… многие его не узнали. Он сильно постарел, казался очень больным, поседели и поредели волосы и борода. Вероятно, нелегко далось ему решение, принятое за последние месяцы. Царь объявил об учреждении опричнины.
Ранее опричниной назывался остаток государственного поместья, оставляемого для прокормления вдове погибшего воина, при том, что всё остальное отходило обратно в казну. Иоанн Грозный назвал опричниной города, земли и даже улицы в Москве, которые переходили под личное и безусловное управление царя, причём состав опричных земель менялся, часть их возвращалась в земщину, откуда к опричнине присоединялись новые территории. По замыслу царя, через опричнину со временем должна была пройти вся Россия, и видимой её целью было совершенное уничтожение родовитого боярства, сохранившего свои старые удельные притязания, и замена его дворянством – новым сословием служилых людей, награждаемых государем исключительно за верную службу. Но опричнина – не столько административный термин, сколько духовное понятие. Согласно утверждению Н. Козлова, разделение территории России на опричнину и земщину имело прообразом ветхозаветное разделение Израильского царства на Израильское и Иудейское. Израильское, как известно, не сопротивлявшееся натиску язычества, попало под власть ассириян, а народ растворился среди наций Мидии и Персии, в то время как Иудейское, сохранившее веру в единого Бога, продержалось до пришествия Мессии. Поставив управлять земщиной своего наместника, царь как бы объявлял себя самого царём только «верных», а остальным ещё только предстояло заслужить право считаться таковыми – пройдя через опричнину.
Историки, стоящие на позициях Карамзина, утверждают, что опричнина была нужна Иоанну Грозному для разъединения дотоле крепко сплочённого народа, что она была орудием деморализации русского народа перед лицом произвола. За утверждением Костомарова «Если бы сатана захотел выдумать что-либо для порчи человеческой, то и тот не мог бы придумать ничего удачнее» – легко прочесть самый настоящий страх – это спустя два с половиной века после смерти царя! – а Ключевский доходит до того, что называет опричников «палачами земли».
Для чего же на самом деле была нужна опричнина царю?
Как талантливый богослов и эрудированный философ Иоанн IV прекрасно понимал, что имеет дело не просто с враждебно настроенными по отношению к государству людьми, а с врагом, вооружённым оккультными знаниями. Заговоры и мятежи поддерживались тайной оккультной кабалистической силой – и острие опричнины было направлено, прежде всего, против неё.
Регалии опричников – собачья голова и метла – имели явный символический смысл: как метлой выметать крамолу из пределов государства и, как псы, охранять государя, но у этих символов была ещё и другая, не всем понятная сторона. По точному выражению летописи, опричные мётлы – это «помялы», которые опричники возили за спиной в колчанах для лука и стрел, и походили они более всего на церковные кропила – орудия духовной брани с невидимым врагом. Собака же – тройной символ. Это может быть «раб, ведевый волю господина своего»; собака в ошейнике, стерегущая овец, имела значение церковного стража, а пёсьи головы использовались как маски палачей – «скураты». Отсюда прозвище опричного головы и думного дьяка Григория Лукьяновича Плещеева-Бельского (Малюта Скуратов). Также наименование «псов Христовых» в церковном сознании утверждается за апостолами, а через них – за всеми вообще ревнителями благочестия.
«Государева светлость опричнина» замышлялась и осуществлялась царём по совету с державным духовенством иосифлянского направления, т.е. учеников и последователей преподобного Иосифа Волоцкого и считалась ЧРЕЗВЫЧАЙНЫМ ЦЕРКОВНО-ГОСУДАРСТВЕННЫМ МЕРОПРИЯТИЕМ по образцу апокалипсической священной войны с силами антихриста. Утверждение опричнины положило начало этой священной войне, а внутренние опричные походы на Тверь и Новгород являлись последовательным исполнением её заповедей. В этой связи важно понять, что Православное Царство, за которое сражался Грозный Царь, вовсе не есть государство с определённым политическим устройством, а часть особого, миссионерского подвига Церкви, кладущей души своих чад добровольной жертвой за жизнь мира (по Н. Козлову). Вот почему противоречивые и непонятные действия опричников и самого царя, соблюдавших в Александровской слободе монастырский устав, но в то же время пытками и казнями выводивших крамолу на Русской земле, находят объяснение, если посмотреть на них под новым углом зрения.
Территориальным центром опричнины стала Александровская слобода. Вот как описывает её историк Ключевский: «В этой берлоге царь устроил дикую пародию монастыря, подобрал три сотни самых отъявленных опричников, которые составили братию, сам принял звание игумена, а кн. А. Вяземского облёк в сан келаря, покрыл этих штатных разбойников монашескими скуфейками, чёрными рясами, сочинил для них общежительный устав; сам с царевичами по утрам лазил на колокольню звонить к заутрене, в церкви читал и пел на клиросе и клал такие земные поклоны, что со лба его не сходили кровоподтеки. После обедни за трапезой, когда весёлая братия объедалась и опивалась, царь за аналоем читал поучения о посте и воздержании…» Перед нами красочная картина подтасовки, когда серьёзный учёный, повинуясь эмоциям, из совершенно ясно поданных им самим фактов делает неаргументированные выводы, ещё и применяя такие выражения, как «берлога», «штатные разбойники», «объедалась и опивалась»… Ведь если убрать вышеуказанные эмоции, то мы увидим человеческое сообщество, созданное по образцу монастырского, и ничем нельзя оправдать произвольно включённые оскорбления этих людей. Они конечно, не «объедались», а трапезничали, слушая поучения, хотя бы просто потому, что царь их был совсем не таким человеком, который поощрял бы скоморошество. Он, собственноручно писавший стихиры и акафисты, употребляемые в богослужениях до сих пор, не допустил бы и намёка на подобное глумление над верой.
Новгородский опричный поход не даёт покоя историкам до сих пор, как и «убийство» царевича Иоанна, и «приказ задушить» митрополита Филиппа – и всё это вменяется царю Иоанну в особую вину. Попробуем же и мы поразмышлять на эту тему.
В 1569 году царь получил донесение о том, что Новгород во главе с архиепископом Пименом и «лучшими людьми» хочет передаться польскому королю, с которым Россия состояла в то время в войне, причём соответствующая грамота уже составлена и спрятана за иконой Богородицы в Софийском соборе. Послав доверенного человека в Новгород, царь убедился в справедливости донесения: грамоту нашли в указанном месте, подписи Пимена и других «лучших» людей были признаны подлинными. Кроме этого, православных в строгом смысле этого слова даже среди простого народа осталось не так уж много: «ересь жидовствующих» распространилась в чудовищном масштабе через заражённых ею священников по общинам. Царь должен был проявить «толерантность» и провозгласить «свободу совести»? А может быть, признать право отдельно взятого города Новгорода на «самоопределение»?
Гнев его в первую очередь обрушился на священнослужителей, как и должно было быть при выполнении главной – духовной – миссии опричнины. Всего казнено было около 1500 человек, о чем свидетельствует синодик Иоанна: «Помяни, Господи, души рабов Твоих, числом 1500 жителей города сего». Невозможно допустить, по словам А. Нечволодова, чтобы царь, отличавшийся вообще большой правдивостью и набожностью, стал бы лгать перед Богом. Пимен был взят под стражу, всё его имущество было отобрано в казну, но перед тем он услышал от царя слова, которые едва ли кто-то дерзнёт назвать несправедливыми: «…хочешь нашу отчину, этот великий богоспасаемый Новгород, предать иноплеменникам, Литовскому королю Сигизмунду-Августу; с этих пор ты не пастырь и не учитель, но волк, хищник, губитель, изменник нашей царской багряницы и венцу досадитель». В Новгороде, как и всегда и везде, Иоанн Грозный не изменял своему правилу советоваться с людьми, опытными в духовной жизни, имевшими славу святых и праведников. Таким был преподобный Арсений, живший в затворе в иноческой обители на торговой стороне Новгорода. Этот монастырь вообще не подвергся никаким гонениям со стороны царя, потому что еретического духа там обнаружено не было, хотя царь с опричниками неоднократно посещал его в то время.

С трепетом и Псков ожидал той же участи, так как там были обнаружены те же ереси и намерения. При въезде царя в город перепуганные жители, по совету наместника, князя Токмакова, встречали его на коленях у своих домов с хлебом-солью. Существует предание, ставшее уже вполне официальным, что Иоанн встретился с местным юродивым Николаем Салосом и тот, будто бы, предложил ему в пост кусок мяса. Царь отказался и услышал: «Мяса не ешь, а кровь – пьёшь?» Это, якобы, заставило Грозного одуматься. Но есть и другая версия.
Преподобный Арсений (иосифлянин), под чьим духовным руководством Иоанн Грозный вершил свой суд в Новгороде, намеревался сопровождать его и в Псков, но при таинственных обстоятельствах неожиданно скончался как раз накануне отъезда. Царь, тем не менее, направился в Псков и действительно встретил юродивого, скакавшего на палке, но крикнувшего совсем другие слова: «Езжай скорее прочь, если ещё помедлишь, не на чем будет тебе бежать отсюда». Почти сразу под царём пала лучшая его лошадь, и, послушавшись предсказания, обещавшего ему в Пскове беду, Иоанн поспешил выехать из города и возвратиться в Москву. Заговоры и покушения на царя совершались постоянно, но он всегда умел предвидеть или раскрывать их (и сам был исключительно проницателен, и постоянно советовался с прозорливыми старцами, и юродивых слушал, не гнушался), поэтому и в данном случае возможен и тот вариант, что жизни его в Пскове угрожала непосредственная опасность, о которой предупредил его Николай Салос.
В Москве сразу же было начато следственное дело о Новгородской измене. После подробного расследования на казнь было выведено ещё 300 человек, но казнили только 120 (или даже 116), а 180-ти «кровожадный маньяк, душевнобольной человек» объявил прощение и отпустил. Казнены были даже любимцы Иоанновы – столпы опричнины Басманов и Вяземский: для царя не существовало «любимчиков», в Божьем деле он хотел быть беспристрастным. Архиепископ Пимен, являвшийся организатором и вдохновителем заговора, был наказан только ссылкой в Венёв – так Иоанн Грозный в очередной раз продемонстрировал своё уважение к высшему церковному сану.
Чтобы закончить о казнях. По подсчётам советских историков, в частности, Р. Скрынникова, с момента учреждения опричнины и до смерти царя, т.е. приблизительно за 30 лет, было казнено около четырёх тысяч человек. Н. Скуратов указывает цифру около пяти тысяч, добавляя, что погибшие почти все названы поимённо в исторических источниках (в основном ими являлись поминальные синодики) и виновны были во вполне реальных преступлениях. Почти все они ранее уже были прощены царём под крестоцеловальные клятвы, т.е. являлись политическими рецидивистами. По данным В. Манягина, во времена Иоанна Грозного закон карал смертной казнью за государственную измену, убийство, изнасилование, содомию, похищение людей, поджог дома с людьми и ограбление храма (от себя добавлю ещё колдовство, Манягиным почему-то не отмеченное). При этом каждый смертный приговор выносился только в Москве и утверждался лично царём, а приговор князьям и боярам обязательно утверждался Боярской Думой. А, например, во время правления царя Алексея Михайловича (Тишайшего) смертной казнью каралось уже 80 видов преступлений, при Петре Первом – 120.
В то же самое время в европейских государствах правительства также совершали казни и убийства. В Англии лишь за бродяжничество примерно в течение 50 лет повешено было около 70000 человек, во Франции в Варфоломеевскую ночь погибло 30000 протестантов, в Германии при подавлении крестьянского восстания 1525 года казнили более 100000 человек, при взятии Антверпена Альба уничтожил 8000, а в Гарлеме 20000 человек, но, тем не менее, никто из государей и правителей не остался в истории как кровавый злодей – кроме Иоанна IV. Причина этого, по нашему представлению, в том, что, совершая казни и разбои, западные правители действовали в государственных или личных интересах, но ни один из них не замахнулся на князя мира сего и его клевретов – оттого и постигла Иоанна Грозного посмертная месть, выразившаяся в оплёвывании его имени на несколько веков вперёд.

Теперь поговорим о событии, «запечатлённом» на знаменитой картине Репина. Изначальная версия убийства более похожа на анекдот. Якобы, Иоанн Грозный без предупреждения ворвался в опочивальню своей невестки и застал её лежащей на лавке в одной рубашке, вместо полагавшихся, согласно благочестию, трёх. Очень разгневавшись на неё за подобное непотребство, царь кинулся на невестку с кулаками, а вступившийся за жену царевич Иоанн, получил посохом по голове, отчего скончался на месте. (В скобках стоит заметить, что опочивальня находилась на женской половине царских палат, что исключало возможность даже для царя войти в неё без предупреждения, да ещё и незамеченным добраться до опочивальни так, что царевну никто не успел бы предупредить о приходе свёкра. Кроме того, никаких трёх рубах женщинам не полагалось: при написании одного из романов автору пришлось досконально изучить предметы женской одежды Древней Руси.) История, конечно, забавная, но весьма напоминает современные измышления «жёлтой» прессы. Была такая и в те времена – но в форме устных преданий, просочившихся даже в летописи. Одно из очень немногочисленных письменных упоминаний о том, что можно с многочисленными натяжками и оговорками назвать «ударом», а вовсе не убийством, содержится в так называемом Мазуринском летописце, и то с указанием «о нем же глаголаху», т.е. «говорят, что». «Лета 7089 государь царь и великий князь Иван Васильевич сына своего большаго, царевича князя Ивана Ивановича … дебелым воздухом оттрясе и от ветви жития отторгну остном своим, о нем же глаголаху, яко от отца ему болезнь, и от болезни же и смерть». Ссора между отцом и сыном, скорее всего, действительно имела место, но ни одна другая летопись или свидетельства современников не указывают на то, что смерть царевича произошла не только во время ссоры, но даже и вскоре после неё. Иоанн умер в декабре 1581 года, а ссора, если она была, произошла годом раньше, причём ни в одном источнике нет и намёка на то, что смерть явилась следствием удара. Новгородская четвёртая летопись: «Того же году преставися царевич Иван Иванович на утрени в Слободе». Пискаревский летописец: «В 12 час нощи лета 7090 в 17 день… преставление царевича Иоанна». Морозовская летопись: «Не стало царевича Ивана Ивановича». О возможной ссоре сообщает только Псковская третья летопись за год до смерти царевича: «Глаголют нецыи, яко сына своего царевича Ивана того ради остнем поколол, что ему учал говорити о выручении града Пскова». Снова мы видим здесь это: «некоторые говорят…» В своей книге «Состояние Московской Империи и великого княжества Московского» француз на русской службе Жак Мажерет писал: «Ходит слух, что старшего сына он убил своей собственной рукой, что произошло иначе, так как, хотя он и ударил его концом жезла, но умер он не от этого, а некоторое время спустя, в путешествии на богомолье». Кроме того, как было сказано в самом начале статьи, есть все основания считать, что смерть царевича Иоанна наступила в результате отравления сулемой. Имеются также и свидетельства того, что и без сулемы царевич крепким здоровьем не отличался и постоянно допускал свою раннюю смерть. Например, он пожертвовал огромный денежный вклад в Кирилло-Белозёрский монастырь с условием, что, если он захочет постричься, его там постригут, а если умрёт, то на эти деньги будут поминать. Понимая несостоятельность версии ссоры из-за рубахи невестки, фантазёры от истории придумали ещё и другую причину: якобы, царевич, не больше не меньше, возглавил политическую оппозицию курсу отца на переговорах с Баторием и был убит за участие в боярском заговоре. Таких свидетельств в истории попросту нет, зато есть сообщения современников о том, что царевич политикой не интересовался вовсе, занимаясь ею лишь по обязанности и во всём соглашаясь с отцом, потому что себя самого считал склонным более к духовному деланию. Ему вообще присуща была некоторая «неотмирность». Свидетельство тому – собственноручно написанная им служба Антонию Сийскому, житие чудотворца аввы Антония, похвальное слово ему же, канон и житие преподобного Антония, которого царевич знал лично. В свете всего изложенного версия убийства царём Иоанном Грозным своего сына выглядит настолько сомнительной, что в наше время серьёзным историкам утверждать её правильность уже просто неловко.
За полной недоказанностью не стоило бы уделять внимание двум чрезвычайно запутанным историям: «убийствам» священномученика митрополита Филиппа и преподобномученика игумена Корнилия, но хотя бы упомянуть о них нужно, т.к. Патриарх Московский и всея Руси Алексий II, отрицая возможность канонизации Иоанна Грозного, ссылается именно на «умучивание» Иоанном Грозным митр. Филиппа.
Что касается Корнилия, то и дата, и место, и способ, и мотив его убийства варьируются настолько, что можно смело выбирать любую версию и далее руководствоваться только собственной фантазией. Погиб он то ли в Пскове, то ли в монастыре, не то в 1570, не то в 1577 году, не то за переписку с Курбским, не то за постройку крепостной стены, возможно, раздавленный тяжёлыми предметами, а возможно – лишившись головы, которую сам (!) потом нёс в руках, как ни в чём не бывало, следуя за отрубившим её царём… Служба святому, где упоминается об «убийстве», была составлена в… 1954 году! Единственное упоминание о смерти Корнилия написано в XVII веке и гласит, что «…от тленного сего жития земным царём предпослан к Небесному Царю в вечное жилище…» – словом, чтобы сфабриковать «убийство», нужна очень злая воля и дьявольская фантазия.

С митр. Филиппом дело обстоит несколько сложнее. А. Нечволодов утверждает, что достоверно одно: «…Филипп постоянно печаловался за осуждённых, неустрашимо высказывал Иоанну порицание за его жестокости и образ жизни, и за всё это перенёс страдание». Он же говорит, что «принято думать», будто митрополит был задушен Малютой Скуратовым в Тверском монастыре – и сам же довольно невнятно опровергает эту версию, не предлагая взамен никакой другой.
Во-первых, в свете уже изложенного нами, странно было бы думать, что за пустяковые, в общем-то, провинности царь так возненавидел митрополита, товарища своих детских игр, впоследствии им же возведённого на Московскую кафедру, что приказал его, уже находящегося в опале и ссылке, ещё и задушить, не вписав при этом его имени в поминальный синодик, как делал это всегда.
Во-вторых, имелось немало других людей, кому смерть митрополита была, действительно, не только выгодна, но и необходима. Главным из них был архиепископ Новгородский Пимен, мечтавший занять место Филиппа, большую роль сыграл царский духовник Евстафий, который, видя единодушие государя и первосвятителя, боялся оказаться в такой ситуации «третьим лишним» и утратить доверие и расположение царя. Чтобы найти лжесвидетелей для суда, отправились в Соловецкий монастырь, где Филипп ранее был игуменом. За лжесвидетельство новому игумену Паисию пообещали епископскую кафедру. Обвинения выдвигались смутные и запутанные, и так как никакой серьёзной провинности найти не смогли, то предъявили обвинения, касавшиеся жизни Филиппа ещё в монастыре. Суд, возможно, сбил царя с толку, митрополит с кафедры был сведён и отправлен на покой со щедрым содержанием – намёка на «смертельный» гнев государя не просматривается ни в одном источнике. Но в 1569 году во время опричного похода на Новгород, опальный митрополит стал опасен – не для царя, конечно, а для, например, того же архиепископа Пимена, уже подписавшего грамоту о передаче Новгорода под власть Короля Сигизмунда. В ходе расследования, которое должно было вот-вот начаться, могли вскрыться связи Пимена с московской боярской группой, поддерживающей «ересь жидовствующих» и замешанных в заговоре, – лицами, с помощью которых Филипп был лишён митрополии, – и здесь уже имелся полный резон устранить его. Малюта Скуратов и вправду был к митрополиту послан – возможно, за какими-либо сведениями о Новгородском деле – но в живых его уже не застал. В Четьях-Минеях в день памяти святого Филиппа рассказывается о том, что все виновники «казни его» подпали под грозную опалу царя, и особенно пострадал Соловецкий монастырь, откуда явились лжесвидетели. Паисий был сослан на Валаам, не получив своей вожделенной епископской кафедры.
Вообще, обвинение царя в убийстве митрополита не основано ни на одном заслуживающем доверия источнике. Оно восходит к воспоминаниям иностранцев, Траубе и Крузе, которые даже историк советского периода Р. Скрынников называет весьма тенденциозными, и, кроме того, эти два политических авантюриста настолько запятнали себя всяческими подлогами и изменами, что доверять им невозможно. Другой «свидетель» – А. Курбский, его слова недостоверны по уже указанным выше причинам. Кроме этого, существует Новгородская третья летопись, составленная несколько десятилетий спустя описанных событий, т.к. о Филиппе там говорится как об уже канонизированном святом. Четвёртый источник – Соловецкое «житие», составленное со слов оклеветавших святого монахов и «старца Симеона» – т.е. Семёна Кобылина, служившего тюремщиком Филиппа в Отрочьем монастыре и, возможно, замешанного в убийстве. Текст жития содержит множество странностей, и тот же Скрынников утверждает, что текст «давно ставил исследователей в тупик своей путанностью и обилием ошибок»… Так можно ли, имея такие шаткие и ненадёжные источники, возводить на кого-либо, тем более на царя, обвинение в убийстве? Можно. Если нужно получить очередной псевдоисторический документ, чтобы подшить его к делу рассчитанной и хорошо продуманной клеветы.
До 1917 года, пока открыт был свободный доступ в Грановитую Палату Кремля, любой желающий мог видеть икону Иоанна Грозного, прославленного в XVI веке в качестве местночтимого святого. По свидетельствам современников, у иконы беспрерывно служились молебны: простой народ почитал Грозного Царя. «И напрасно Курбский, – говорит историк Валишевский, – старался представить Иоанна гонителем, угнетателем невинности; народное творчество приписало ему совсем иное значение: он был и остаётся доселе государем, который искоренял крамолу из Русской Земли».

Литература

1. Н.М. Карамзин. Предания веков.– М., 1998.
2. А. Нечволодов. Сказания о Русской земле.– СПб., 1913.
3. В.О. Ключевский. Русская история.– М., 1993.
4. С.М. Соловьёв. Чтения и рассказы по истории России.– М., 1989.
5. Д.Н. Альшиц. Начало самодержавия в России.– Л., 1988.
6. Р.Г. Скрынников. Царство террора.– СПб., 1992.
7. Митр. Иоанн (Снычев). Самодержавие духа.– СПб., 1995.
8. Н. Козлов. Крестный путь.– М., 1993.
19. Н. Козлов. Опричнина.– М., 1993.
10. М.В. Лодыженский. Мистическая трилогия.– СПб., 1914.

Статьи из сборника «Царьград № 1. Материалы
к прославлению Иоанна IV (Грозного)»:

1. Л. Тихомиров. Власть как установление Божеское;
2. А. Елисеев. Метафизика Царского величия;
3. А. Макеев. Альфа и омега русского Самодержавия;
4. В. Цветков. Державный исполин;
5. С. Фомин. Венценосный гимнограф;
6. Л. Болотин. Земная икона Царствия Небесного;
7. В. Громов. Карамзин – не икона;
8. В. Манягин. Без вины виноватый.